Миры под лезвием секиры - Николай Чадович Страница 35

Путем сложных вычислений и опроса свидетелей в конце концов было установлено, что первые выстрелы раздались в тот момент, когда драндулет уже покинул Талашевск. Моисеев оказался или провидцем, или элементарным провокатором.

— Ты, Лева, давно этого деда знаешь? — поинтересовался сразу протрезвевший Зяблик.

— Дней десять…

— Кто хоть его вам сосватал?

— Не знаю.

— Ясно, пригрели на груди гада ядовитого… Спроси, может, конокрады какую-нибудь весточку оставили.

Выслушав вопрос, офицер кивнул: да, на снежно-белой шкуре Диаманта его собственной кровью были начертаны какие-то непонятные письмена.

— Аггелов работа, — заскрипел зубами Зяблик. — Специально нас сюда заманили…

Старуха, пасшая у железнодорожного полотна козу, сообщила, что поезд на Талашевск еще не проходил. На сегодня это была единственная хорошая весть.

Чтобы скоротать время, принялись ругаться. Смыков обвинял Зяблика в чрезмерной доверчивости, переходящей в преступную халатность, а отдельно — в пьянстве. Зяблик его — в полном отсутствии профессиональной проницательности, в партийном прошлом и чрезмерной осторожности, переходящей в трусость. Оба они при этом не забывали пенять Цыпфа за промах с Моисеевым, а Чмыхало — за плохое содержание машины. Долгожданный гудок, раздавшийся за холмами, помешал приятелям перейти к оскорблениям, которые смываются только кровью.

Зато на этот раз не пришлось собачиться с железнодорожниками. В нужном месте поезд сбавил ход, и всех четверых за руки втащили на платформу. Мешков на ней заметно прибавилось. Маниока и вяленое мясо — не железо, места для себя ой сколько требуют.

Видя, что новые попутчики не в настроении, и расценив это по-своему, поездная охрана принялась наперебой предлагать им угощение — маньки с медом, коровье молоко пополам с коровьей кровью и какую-то бурду, считавшуюся у арапов за пиво. Пришлось с извинениями отказаться. И причина была даже не в переполненных вином и бараниной желудках, а в ноющих от тревоги сердцах.

— Быстрей нельзя? — спросил Зяблик.

— Нельзя, — ответили ему. — Дрова кончаются. Да и куда вам спешить? Туда спешили, назад спешите. Когда отдыхать будете?

— В гробу, — ответил Зяблик.

Мимо проплывала задавленная каменным небом страна, дети которой никогда не видели солнца, а взрослые забыли разницу между днем и ночью. Мимо проплывали обмелевшие реки и разросшиеся болота, полные ранее не виданных в этих краях гадов, леса, пробиться сквозь которые можно только с помощью топора, и просторные пажити (Пажить — выгон, но не ближайший, вытоптанный, а дальний, обильный травами.), где вооруженные пастухи пасли коров, мериносов и страусов. Мимо проплывали деревни — одни заброшенные, сгоревшие или раскатанные по бревнышку, другие выстоявшие, уцелевшие, окруженные неприступным тыном и колючкой, никому ничем не обязанные и никому не подвластные, кроме своих ежедневно меняющихся по кругу старост. Мимо проплывали загадочные памятники какой-то иной, невозвратно миновавшей эпохи: решетчатые проржавевшие опоры, ровными рядами уходящие вдаль, ободранные остовы силосных башен, шары газгольдеров, цилиндры нефтехранилищ.

Наконец миновали переезд, возле которого лежал в кювете драндулет, уже лишившийся колес и сидений. При виде его Чмыхало демонстративно отвернулся. Затяжной подъем окончился, и паровоз стал набирать скорость. До Талашевска было рукой подать — полчаса езды, не больше.

Мощный рокочущий гул внезапно заглушил грохот поезда и людские голоса. Он шел, казалось, со всех сторон сразу и скорее был похож на злобное бормотание разбуженного великана, чем на отзвуки земной или небесной стихии.

Платформу качнуло, но не так, как качает на стрелках или плохо подогнанных стыках, а как на упругом батуте — вверх-вниз, вверх-вниз. Все, кто стоял на ногах, не удержали равновесия. Несколько мешков с песком улетело под откос. По всей округе разом поднялись в воздух птичьи стаи, словно ветер взметнул к небу россыпь маковых зернышек.

— А это что еще за новости? — воскликнул Зяблик, однако не различил собственных слов в грозном громыхании надвигающейся катастрофы.

Слева от дороги огромный клин земли, широким концом уходящий к горизонту, просел, будто бы вмятый исполинским сапогом, а затем вспучился крутым хребтом, на котором, словно иглы дикобраза, торчали во все стороны ели и сосны.

Хребет этот, вспарывая земную твердь, как плавник акулы — океанские просторы, пополз наперерез поезду, опрокидывая и перемалывая все преграды на своем пути. Высоковольтная опора, совершив полный кульбит, задрала вверх одетые в бетон лапы. Домик обходчика точно в бездну канул, лишь стропила разлетелись в стороны, как спички.

Люди, кучей лежавшие на дне платформы, взирали на готовую раздавить их ожившую гору, как беспомощные птенцы на голодного пса, — только попискивали от страха, но не предпринимали никаких попыток к спасению. Да и некуда было спасаться — поезд мчал изо всех своих железных сил, а с обеих сторон полотна уходили вниз крутые откосы, вдоль которых густо торчали пеньки, оставшиеся от недавно спиленного леса.

Первым опомнился машинист. Он не стал тормозить, ибо это уже не могло спасти поезд, а наоборот, еще больше увеличил скорость, сорвав предохранительные клапаны. Паровоз взревел так, что на мгновение заглушил даже шум встающей дыбом земли, весь окутался паром и рывком наподдал вперед. Его шатуны замелькали с почти неуловимой для глаз быстротой.

Слева, закрывая небо до самого зенита, уже нависала серая шевелящаяся стена. На платформу обрушился град щебня. Привычные сумерки сменились жутким полумраком. Грохот и рев ощущались не столько ушами, сколько всей шкурой и всеми внутренностями.

Люди, парализованные ужасом и необычайностью происходящего, ничком лежали на платформе, и лишь немногие из них (в том числе и Зяблик) видели, как помощник машиниста вскочил на тендер, с него — на крышу первого вагона и помчался в хвост поезда, балансируя руками, словно акробат на канате; как десятиметровая волна глины, песка, валунов, гумуса, древесной щепы — этакое сухопутное цунами — налетела на железнодорожное полотно; как исчезли в этом хаосе три последних вагона, которые, спасая весь состав, в последний момент успел отсоединить помощник машиниста, и как земляной вал двинулся дальше, на глазах теряя скорость, оседая и расползаясь в ширину.

Грохот сразу затих, и только после этого машинист включил экстренное торможение.

Пять сотен человек — все уцелевшие пассажиры, кроме тех, кто валялся в обмороке или стирал в ручье обгаженные штаны, — в лихорадочной спешке раскапывали огромный курган мягкой, свежеперепаханной почвы. Смыков трудился лопатой, прихваченной с паровоза. Зяблик — доской, Чмыхало — саблей, Цыпф — руками. Именно он обнаружил первую обнадеживающую находку — вагонную ось, искореженную так, словно черти катали ее по всем закоулкам ада.

Спустя час добрались и до самих вагонов. Старый, дощатый, переделанный из теплушки, вместе со всем своим содержимым превратился в нечто, похожее на конечный продукт лущильной машины, перерабатывающей древесину на шпон и спичечную щепу, зато два других, цельнометаллических, уцелели, только расплющились до толщины консервной банки. Крови нигде не было видно — страшная сила удара выдавила всю ее из вагонов в песок, как ручной пресс выдавливает сок из ягод.