Новгородская сага. Книга 5. Воевода заморских земель - Андрей Посняков Страница 37

Тот хмуро отмахнулся:

— Там видно будет. — Он вдруг замедлил шаг. — Смотри-ка, чего-то наш хозяин в окошко смотрит? Вроде, озирается… А ну-ко, спрячемся за забором… Ага… Так и есть! Таится чего-то.

— Да и черт с ним, — махнул рукой Олелька. — Нам-то с того какая выгода?

— Ой, не скажи. — Матоня ощерился, показав крупные, словно у волка, зубы. — От того и нам прибыток образоваться может. С утра новые постояльцы прибыли, не видал?

— Видал, как же. Купчишки местные. Один пучеглазый, опухший, все местную бражку пил, второй горбоносый, на ворону похож. Да их тут много таких. — Олелька презрительно сплюнул. — А насчет домишка… — Он прокашлялся. — Насчет домишка, думаю, дядька Матоня, уж местную хижину мы и сами смастерим — дело нехитрое. Изба-то здесь не нужна — тепло, чай.

— И то правда, — удивленно покачал кудлатой головой Матоня. Подобного предложения он уж никак не ожидал от своего глуповатого напарника.

Они вошли в корчму — узкий, длинный зал, длинный стол, скамейки. С внутреннего окна в оконце несло дымом — там был сложен очаг — слуги жарили на вертеле зайчатину, пекли маисовые лепешки. Подбежал служка — из местных — приветливо поклонился:

— Чего господа изволят?

— Мясо тащи, — буркнул Матоня, кидая служке завалявшуюся в калите медяху.

— «Пу-ло московское», — по слогам прочел служка и недоуменно выпялился на гостей.

— Ах, ты ж… — Матоня хлопнул себя по лбу и вытащил из-за пазухи свернутую связку хлопковых тканей — местный аналог денег. Их повсюду тут принимали к обмену, Кривдяй тоже. Кроме тканей, аналогичную роль играли маленькие медные топорики в виде буквы «Т», семена какао, птичьи перья — вернее, их полые стержни — и маленькие костяные трубочки, наполненные золотым песком. Последние «деньги» очень нравились и Матоне с Олелькой.

Еще раз поклонившись, служка побежал во двор за мясом и лепешками.

— Выпить чего-нибудь принеси, — вдогонку крикнул Матоня и, оглянувшись на скромно сидящих в углу посетителей-индейцев, шепнул Олельке:

— Загляни-ка на хозяйскую половину. Ежели что, скажешь, на двор хотел, да ошибся дверью.

Олелька кивнул и сунулся было к двери. Но опоздал — быстро вышедший навстречу хозяин корчмы чуть было не пришиб его тяжелой створкой, сработанной из крепкого калифорнийского дуба.

— На двор я, — развел руками Олелька. — Дымно тут у вас.

— Вон там выход, — кивнул корчмарь и проводил парня долгим подозрительным взглядом.

Матоня нарочно отвернулся, внимательно разглядывая отражение хозяина корчмы в тяжелом медном блюде. В начищенном до зеркального блеска стараниями слуг блюде отразился не только хозяин, но и тот, кого он с большим почтением выпроводил со своей половины, — тощий, похожий на общипанную ворону индеец с неприятным горбоносым лицом. Подойдя к сидевшим в углу, он что-то повелительно им сказал. Индейцы (по всей видимости, слуги горбоносого) разом вскочили из-за стола и вышли на улицу вслед за своим хозяином.

«Ну, Кривдяй… — подумал Матоня. — Похоже, у тебя тайные дела с купцами. Интересно, какие? И можем ли мы с тебя что-нибудь поиметь?»

Он наконец повернулся:

— Здрав будь, друже Кривдяй.

Кривдяй вздрогнул, поклонился с фальшивой улыбкой:

— И тебе здравствовать, уважаемый.

Узкое лицо корчмаря походило в этот момент на хитрую лисью морду. Темный, аккуратно подстриженный, Кривдяй мог бы показаться на первый взгляд вполне симпатичным и веселым — если б не глаза, лживые, как у койота. Да и вид — какой-то прилизанный, скользкий. К тому ж, скуп изрядно — кафтанишко, вон, из наидешевейшего сукна надел, а ведь богат, собака, богат!

Поставив перед гостем большую кружку октли, Кривдяй немного поговорил ни о чем, пожаловался на жизнь и, сославшись на дела, вышел во внутренний дворик.

— Ну что, дядька Матоня? — появился со двора Олелька, уже изрядно навеселе.

— Ты где успел? — удивился Матоня.

Олелька — еще более румяный, чем обычно — ухмыльнулся:

— С купчишкой местным познакомился, как зовут, не запомнил, имя больно трудное. Толстый такой, пучеглазенький. Как узнал, что я с корабля — ровно лучшего друга встретил, бражкой угостил, да все выпытывал: что за корабли да далеко ли плавают.

— Он что ж, купчина твой, русский знает?

— Слуга его знает, мальчишка, проводник ихний. Через него и общались. Душевный человек этот толстяк, жаль, имя его не помню.

— А мальчишка, говоришь, русский знает?..

Олелько кивнул. Матоня надолго задумался, что-то прикидывая в уме и шевеля губами…

Стемнело очень быстро, как всегда в тропиках. В корчме — и в зале, и во дворе, возле очага, зажгли светильники. Впрочем, сейчас в них не было особой надобности — над крышами посада висела огромная, в полнеба, луна, заливая все вокруг золотым, каким-то звеняще-металлическим светом.

Зазвонили к вечерне. В церкви Михаила Архангела — басовито, гудяще, в окраинных храмах иначе: в церкви Фрола и Лавра, что почти рядом с корчмой — чуть тише, но тоже басом, а в дальней церквушке Николая Угодника — нежным малиновым звоном. Классный был звон — даже из соседнего Масатлана приходили послушать.

Православные — индейцы и русские — потянулись к храмам. Шли пешком, степенно — лошадей не было — лишь некоторых слуги несли в носилках. Немного протрезвевший Олелька встал было — шатнуло — махнул рукой — а, обойдусь на этот раз без вечерни. Глянул вокруг: дядька Матоня за мальчишкой-проводником присмотреть зачем-то просил, а сам-то вон, глушит с хозяином бражку. А где проводник? А и нет! И куда ж делся? Для дел торговых вроде поздно уже. Эх, пропустил! Дядька Матоня завтра ругаться будет — вот, скажет, пропойца. А выйду-ка на улицу — может, и нагоню еще.

Подтянув порты, Олелька Гнус накинул на плечи кафтан и быстрым шагом направился со двора.

На улице было людно — люди шли молиться. И русские, и индейцы, всех возрастов — попробуй тут разыщи молодого индейца, все тут на одно лицо. Пока высматривал — пару раз возвращался — нет, не тот, у того на левой руке татуировка — зигзаги с линиями. Забегался, как собака, употел даже — похмелье выходило крупными солеными каплями. Так ведь и опоздал к вечерне. Подошел к церкви — уже началась служба, сел невдалече на лавочку под раскидистым деревом. Сейчас бы пива, а еще лучше забористого перевару, от которого гудит на утро башка, ровно пустая бадья под ударами увесистой палки…

Оба! Тут вдруг Олелька Гнус наконец увидел индейца! Того самого мальчишку-проводника, татуировка на его левой руке была хорошо заметна в желтом свете луны. Мальчишка тревожно оглядывался — неужто чего заподозрил? Осмотрелся, отошел подальше, за кусты, в тень храма.

Олелька тоже не лыком шит, хоть и пьяный. Бывало, с дружками в Новгороде у церквей мужиков грабили. Сворачивает мужик за угол, после молитвы благостный, тут ему и кистенем в лоб! Главное, подобраться незаметно, откуда не ждет.