Королева Бедлама - Роберт МакКаммон Страница 4

Потом, после молчаливого размышления:

— Мистер Бромфилд, не подтащите ли вы Корбетта сюда?

Грубая рука схватила Мэтью за ворот, другая за рубашку пониже, и его быстро и уверенно поволок человек, умеющий таскать тела. Мэтью напрягся и попытался дернуться, но костлявый кулак — Карвера, как он предположил, — врезался в ребра, недвусмысленно напомнив, что гордыня ведет к сокрушению.

— У тебя грязные мысли, — сказал Осли, подходя ближе в запахе гвоздики и дыма. — Я думаю, что их нужно слегка отскрести, начав с лица. Мистер Бромфилд, почистите его, пожалуйста, если не трудно.

— С нашим удовольствием, — ответил человек, держащий Мэтью. С дьявольской радостью он схватил Мэтью за затылок и ткнул лицом в засиженную мухами кучу лошадиного навоза, которую нашел сапог Осли.

Мэтью понял, что сейчас произойдет, и способа избежать этого не было. Он только успел сомкнуть губы и закрыть глаза, потом лицо воткнулось в кучу. Она была, как утверждала аналитическая часть мозга Мэтью, продолжавшая холодно оценивать все происходящее, прискорбно свежей, почти бархатистой, как внутренность бархатной сумки. Даже еще теплой. Дрянь забила ноздри, но вдох был зажат глубоко в легких. Мэтью не стал отбиваться, даже ощутив подошву сапога на затылке, когда лицо вбили в мерзкие отходы почти до булыжников. Они ждали, чтобы он стал драться, чтобы можно было его сломать. Значит, он драться не станет, пусть даже воздух рвется из легких и этот сын шлюхи прижимает лицо вниз своим сапогом. Он не будет драться сейчас, чтобы в другой день, на ногах, драться лучше.

— Поднимите его, — велел Осли.

Бромфилд послушался.

— Дайте ему воздуху в легкие, Карвер, — велел Осли.

Мэтью с размаху шлепнули по груди ладонью. Воздух вырвался изо рта и ноздрей, разбрызгивая навоз.

— Дьявол! — взвыл Карвер. — Он мне рубашку заляпал!

— Тогда отойдите, отойдите. Дайте ему как следует распробовать собственный запах.

Мэтью пришлось это сделать. Дрянь все еще забивала ноздри. Она покрыла лицо коркой, как болотная грязь, она тошнотворно воняла прокисшей травой, разложившимся кормом и… да просто навозом из стойла. Он сделал рвотное движение и хотел протереть глаза, но Бромфилд держал его руки не хуже веревки разбойника.

Осли засмеялся — коротко, пискляво, злорадно.

— Посмотрите теперь на него! Был мститель, стал воронье пугало! Такой рожей стервятников можно пугать, Корбетт!

Мэтью сплюнул и резко замотал головой. К сожалению, часть этого неаппетитного блюда пробилась сквозь губы.

— Можете теперь его отпустить, — сказал Осли.

Бромфилд отпустил Мэтью, одновременно дав ему солидного тычка, от которого он снова свалился наземь. И пока он поднимался на колени, пытаясь стереть грязь с век, Осли встал над ним и произнес с полным спокойствием:

— Больше ты за мной ходить не будешь. Это ясно? Запомни как следует, потому что в следующий раз мы с тобой не будем так деликатничать. — И повернулся к своим спутникам: — Что ж, оставим молодого человека наедине с его мыслями.

Раздался звук набираемой слюны, потом Мэтью ощутил плевок на левом плече — Карвер или Бромфилд продемонстрировали свою воспитанность. И топот уходящих прочь сапог. Осли что-то сказал, остальные засмеялись. И ушли.

Мэтью остался сидеть на улице, вытирая рукавами лицо. Тошнота поднималась из желудка, бурлила. Жар гнева и жжение стыда создавали ощущение палящего полуденного солнца. Боль в голове была убийственная, глаза слезились.

И тут его вывернуло волной эля из «Старого адмирала» и всего того, что он съел на ужин. Да, сегодня ему придется потрудиться над умывальной лоханью.

Ему казалось, что этот ужас длился целый час, но все же он смог встать с земли и стал думать, как добираться домой. До своей постели на Бродвее над гончарной мастерской Хирама Стокли Мэтью было идти добрых двадцать минут. Да, двадцать минут, долгих и зловонных. Но ничего иного не оставалось — только встать и пойти, так что он встал и пошел, кипя возмущением, пошатываясь и воняя, жуть до чего несчастный в этой мерзкой коже. И искал лошадиную колоду, чтобы там умыться, очистить лицо и прочистить мозги.

А завтра? Быть настолько импульсивно-безрассудным, чтобы притаиться в темноте у приюта на Кинг-стрит и ждать, чтобы Осли направился в свои притоны азарта, шпионить за ним в расчете на… на что же? Или лучше остаться дома, в комнатушке, и принять тот холодный факт, что Осли прав: у него ничего нет, и вряд ли в этой погоне что-нибудь появится. Но сдаться… сдаться… это значит всех их предать. Предать причину этой серьезной ярости, предать миссию, которая ставила его наособицу от прочих горожан. Давала ему цель. А без нее — кем он будет?

Клерком магистрата и помощником гончара, думал он, шагая по безмолвному Бродвею. Молодой человек, владеющий пером и веником, чей разум истерзан видениями несправедливости. Вот что заставило его три года назад в Фаунт-Ройяле пойти против магистрата Вудворда — своего наставника и почти отца, если правду сказать, — и объявить Рэйчел Ховарт невиновной в колдовстве. И это решение приблизило смерть магистрата? Возможно. Это была еще одна боль, почти как горячий ожог бича, бесконечно повторяемый, по одному тому же месту, ложащийся на душу Мэтью в любой час, освещенный солнцем или свечой.

Он нашел лошадиную колоду возле церкви Троицы, на пересечении Уолл-стрит с Бродвеем. Здесь кончалась твердая голландская мостовая и начиналась простая английская земля, утоптанная ногами и колесами. Наклоняясь над колодой и начиная мыть лицо, Мэтью чуть не рыдал. Но на рыдание ушло бы слишком много сил, а лишних у него не было.

Но завтра — это ведь завтра? Новое начало, как говорится? Кто знает, что может принести новый день? Только намерение Мэтью не изменится никогда, в этом он уверен. Он должен так или иначе предать Эбена Осли в руки правосудия за его гнусные насильственные преступления против невинных. Так или иначе, а должен, или — испугался он, — если не выйдет, эта миссия сожрет его в своей бесполезности, и он превратится в развалину с отвисшей челюстью, смирившуюся с тем, с чем мириться нельзя.

Наконец он привел себя в такой вид, когда можно было идти домой, хотя по-прежнему выглядел как оборванец. При нем осталась его шапка, что было хорошо. И его жизнь, что было тоже хорошо. Поэтому Мэтью расправил плечи, считая плюсы своего положения, и пошел своим путем по ночному городу — одинокий молодой человек.

В это ясное утро никто из хозяев, сидящих за завтраком вместе с Мэтью, не знал о его испытаниях предыдущей ночи, а потому все жизнерадостно щебетали о предстоящем дне, не щадя головную боль и изжогу у Мэтью. Он же про свои страдания не распространялся, пока Хирам Стокли и его жена Пейшиенс возились в освещенной солнцем кухне небольшого белого дома за гончарной лавкой.

На тарелке у Мэтью лежала кукурузная лепешка с ломтем соленой ветчины, что в иной день он счел бы лакомством, но сегодня некоторый дискомфорт мешал ему насладиться вкусом. Хозяева были люди милые и добрые, и ему повезло снять комнату над мастерской. В его обязанности входили уборка помещения, а также лепка и обжиг — в меру его скромных способностей. У хозяев было двое сыновей — капитан торгового судна и бухгалтер в Лондоне, и Мэтью казалось, что им нравится, когда за едой у них есть общество.