Небесный огонь - Ариадна Борисова Страница 4

Небывалое Посвящение вышло – почти все получили из рук Хозяек Круга колчаны с девятью стрелами.

Старухи не стали портить шрамами лица девчонок. Спросили парней из чужих племен – метить ли их знаком-оберегом. Те почему-то пожелали быть отмеченными.

– Теперь не поймешь, кто в войске эленец, кто пришлый, – заметил Абрыр с досадой.

Возле заставы с купы деревьев капала кровь. Видно, новопосвященные забросили мясо на вершины.

В старину сонинги съедали вражеские сердца и печень. А воины саха вздевали на копья и приносили в жертву Илбису. По мирному обычаю на пиру Посвящения юные ботуры радуют кровавой плотью ворон. Конской либо оленьей…

На поляне у крайнего мясного подвала носилась кучка малышей. Играли в войнушку. Один мчался с суковатой палкой, другой пытался словить ее на лету волосяной веревкой с петлей. Остальные, вопя, бегали за ними. Тот, что с палкой, остановился и все попа́дали. Приметив взрослых, маленький герой забрал у второго аркан и начал громко хвастать умением кидать его удавкой, изручь и внакидку. Дети наступали ватага на ватагу, подражая взрослым и подзуживая задор боевой бранью:

– Мышцы у меня напряглись – предвещают резню!

– Пресечем ваше белое дыхание, шелудивые псы!

– Руками кадыки раздерем!

Странно и страшно было слышать такие угрозы из детских уст. Что делает с людьми война, даже если ее еще нет, а только на подходе!

Подростки вынесли из подвала завернутое в бересту мясо лесного старика. Близился разноголосый гомон пира.

– Последние куски мясовар стребовал, – пояснил Абрыр. – Как раз мы к концу праздника подоспели… Да, забыл сказать: не дождавшись тебя, сход раздал медвежьи подошвы семьям с новорожденными.

Сандал кивнул. Правильно сделали, зачем ждать. Ступня лесного старика – один из сильнейших оберегов. При жизни зверь мягко обтекает подушечкой лапы ветки, глуша треск. Вот так же, не пугая младенца, лапа бесшумно, но тяжко наступает на руки бесов, что тянутся к ребенку оттуда-отсюда. Злобные твари улепетывают в страхе, если еще умудрятся выскользнуть из-под грозного оберега.

– Шкуру Хорсуну вручили. – Костоправ кисло скривился, будто в рот ему попала ягода красной смородины. Явно сплетку вить вознамерился, и точно: – Долгунча вызвалась вымять. А что этой певунье – одна, времени куча и…

– Медвежью шкуру, сам знаешь, не мнут, – холодно перебил Сандал. – Только дымят.

В золотисто-рыжих сполохах кострищ из соснового сушняка мельтешили причудливые тени помощников Асчита. Одни ворочали мясо в котлах деревянными вилками с длинными ручками, другие крутили рожна с сочно дымящимися оленьими окороками.

Костров горело столько же, сколько теперь было в Элен племен. У людей саха и луорабе рыжеволосый дух-хозяин – дедушка, у тонготов и ньгамендри – бабушка, у одулларов – матушка. Но во всех племенах огонь рода хранят женщины, у всех он – дитя Солнца и кровь его. Дымом священного пламени очищается кровь человека, а в родовом мщении пролитая кровь искупается огнем же и кровью.

На дереве у среднего костра висела голова медведя. Глаза лесному старику выкололи, чтобы не видел, кто его ест, только слышал. Голову сварят напоследок в топленом жире. Потом соберут все кости с очищенным добела черепом и сложат скелет в колоду. Должно быть, в лесу изголовьем к северу заранее сладили арангас.

– Кух! Кух-кух! – раздавалось с просторного двора Двенадцатистолбовой. – Кух-суох! Суох-кух!

Люди с горестными лицами угощались нанизанными на палочки кусками мяса. Поговаривали, что медведь некоторое время шатался по окрестным лесам. Потом опять залег, не успел жир спустить. Доброе мясо отдавало смолисто-масляным духом кедровых орехов. Едоки не забывали, взмахивая руками, громко славить удачу:

– Ку-ух! Ну и повезло же нам, воронам!

– Ка-аг-р! Кто-то щедрый добрую поживу голодным птицам оставил!

Толковали о покойнике хорошо, оплакивая его печальную душу. Обильно поглощали поминально-праздничную снедь, расставленную на шкурах. Праздник есть праздник, одной медвежатиной такую прорву людей не накормишь, поэтому эленцы порядком опустошили свои подвалы, а кочевники забили больше десятка оленей.

В одном месте сгрудилась толпа. Народ с почтением наблюдал за старейшиной местных тонготов. Невозмутимо двигая железной челюстью, тот жевал сырые оленьи сухожилия. Рядом сидела красавица дочь. Близнецы Силиса несли привычную стражу. На лицах парней краснели свежие молнии-шрамы. Братья мрачно подозревали, что блеск вставных зубов отца Самоны – не главная причина неумолчного интереса толпы. Слишком уж много восторженных мужских глаз в ней мелькало…

Среди чужаков, возвышаясь на три локтя, пировали четверо великанов. Сандал с изумлением приметил рядом с ними людей с узорными лицами, облаченных в крашеную красной охрой одежду.

Поймав взгляд главного жреца, костоправ желчно шепнул:

– Хориту с шаялами приблудились. Хорсун поговорил с ними и допустил к столу. Бэргэн тоже не высказался против отринутых. Говорят, в войско принять пообещал.

Отринутыми в Великом лесу называли воинов, из-за какой-нибудь провинности выдворенных из дружин, либо забияк, изгнанных родом. Чаще всего это были отборные люди. Задиристые, шустрые, они хорошо знали языки здешних племен. Бродили повсюду маленькими кочевьями, предлагая свои услуги тем, кто нуждался в ратной помощи. Охотились, рыбачили, не брезговали грабежом в одиноких аймаках. Болтали о них и как о ходоках-лазутчиках, отправленных на поиски новых земель, годных для заселения… Значит, кучка подобных удальцов прибилась к Элен.

Шаялы вкушали начиненные мясом и корешками гусиные желудки. Черпали их, чуть протухшие для остроты, полными пригоршнями из глубокой мисы. Смачно чавкали набитые лакомством рты. Душистый желтый жир окатывал мощные подбородки, капал на орлиные позвонки и волчьи клыки, висящие, как бусы, на шеях. Громко сопя, великаны облизывали толстые пальцы. Хориту опрятно отрезали хрусткие кусочки от ломтей печеного оленьего мозга. Жевали молча, без хлюпа и причмокивания. Лишь затейливо подергивались черные власяные узоры на блестящих щеках. А блестели щеки потому, что хориту всегда смазывают лица салом.

Верзилы и «красные», как в Великом лесу зовут людей хориту из-за их пристрастия к красному цвету, без утайки пялились на Самону. Местным не нравилась эта дерзкая откровенность. Сандал расслышал, как кто-то из юных молниеносных, отпив из братины глоток кумыса дружинного родства, негромко сказал:

– Экая жалость – не разглядеть девушкам в темноте багровых одежд и красы смуглых лиц с черным узором.

Воин хориту, с веселой сумасшедшинкой в глазах, немедленно отразил подковырку на языке саха:

– Впрямь большая забота, да бывает и больше: как бы нам в темноте не спутать с мишенями чьи-нибудь белые шрамы на лицах…

Жрец покачал головой: напрасно дозволили волкам войти в медвежью берлогу. Отошел, оставив за спиной бурно негодующего костоправа.