Город в осенних звездах - Майкл Муркок Страница 40

Мне нужно вырваться, твердил я себе, как-то спастись. С каждым мгновением меня все больше и больше влекла перспектива задуманного нами бегства на летающем корабле. Я лежал обнаженным и трогал бедра свои, грудь и голову. Знакомые контуры и плотность тела придавали мне некоторую уверенность.

- Я-фон Бек,-вызывающе бросил я в темноту. А потом:-Но я должен узнать. Я должен узнать, Либусса. Я должен узнать тебя... Почему я уверен, что обрету откровение в твоей греческой крови, что в глубинах имени твоего сокрыта некая тайна, обоснование всех твоих действий?-Я томлюсь, словно в огне новоявленной страсти. Все мое тело в движении, пусть я пытаюсь сейчас лежать тихо. Ночью я не могу ни отвлечь себя, ни обмануть. Я все еще заворожен. А в Лабиринте своем Минотавр так и исходит яростью, проклиная Богов, сотворившим его и ни зверем, и ни человеком... Дедал покидает остров. Он свободен в своем полете. Но Икар, опьяненный первым опытом высоты, поднимается к Солнцу и погибает.

На Крите синее море лижет белою пеной прибоя желтый песок. Скалы крошатся, крошатся руины, возведенные на вершинах их,-древние, как сами скалы. Черный парус растворяется на горизонте. Красавец Тезей стоит теперь на берегу и смотрит на город Тельца. Люди еще не ведут счет времени, счет векам. Пейзаж сей написан в безоблачной изначальности. Откуда-то из прозрачной дали доносится яростный рев Тельца. Его голос, в котором и вызов, и жалоба, выводит песнь печали.

Тезей угрожающе взмахивает булавою. На безупречных плечах его-плащ зеленого цвета, на голове-шлем с пурпурным плюмажем; совершенные ноги его обуты в разукрашенные сандалии. У него женские груди и гениталии мощного мужа. Гермафродит вызывает на смертный бой древнего зверя, обуянного безумием,-зверя, чьи бесконтрольные неуемные страсти грозят его жизни, грозят будущему человечества. Ему предстоит пасть сраженным.

Вот идет уже полуюноша-полужена легкой походкой атлета, по желтому берегу к граду Тельца, городу Лабиринта; идет во времени до основания Истории, когда Человек только начал еще постигать превосходство Разума своего над Чувством и вступил в схватку с инстинктами дикаря, управлявшими Им доселе. Раздвоенные копыта выплясывают по камням Лабиринта безумный танец, громадная булава бьется о землю. Зверь храпит и ярится во тьме, гнев его и гордыня требуют жертвы. Он должен почувствовать вкус свежей крови. Тезей медлит у входа. Ее грудь вздымается и опадает в рассчитанном ритме. Даже теперь не желает он преклониться пред мощною жизненной силой обезумевшего Тельца.

Тезей сжимает зубы и трет булавою себе по ноге. Ждет, когда его ревность и страх выльются в жажду крови. Зловоние, исходящее от Минотавра, бьет ему в ноздри, и ему остается теперь положиться лишь на доблесть свою и искусство воина, искушенного в битвах. Она призывает к себе дух решимости. Решимость такую не каждому обрести дано, да и потребна она немногим. Тезей... мой Тезей... делает шаг вперед. В кристальной рукояти меча его бьется птица, заключенная в камень. Сокол, рвущийся в ярости, что не слышна, прочь из стеклянной своей тюрьмы.

В Византии искусство алхимии обрело европейский дух. Здесь жили Мария-Иудейка и Зосима-Египтянин, искавшие, как обрести постижение тех уз, посредством которых человечество связано с космосом и сливается с ним воедино; ибо сие очевидно, что они отражают друг друга. Или же заключены друг в друге? Алхимики свели элементы Земли к единой тинктуре, в которой сосредоточилось все: материя, все ее качества, все человеческие устремления, знания, само Время. Пилюля тинктуры величиною с горошину заключает в себе дар трансмутации,-ибо она есть все в одном, а значит, может быть всем,-равно как и возможности бесконечной реставрации, как физической, так и ментальной. Громадные стеклянные колбы, каменные реторты, медные котелки и трубы, дымящиеся настои, возбужденные элементалии... и конечный итог-сотворение человеческого существа: Герм-Афродиты, саморепродуцирующего, наделенного всеми знаниями и добродетелями в высшем их проявлении. Бессмертное, гармоничное создание, ни господин и ни раб; и мужчина, и женщина одновременно; существо, о коем записано в Бытии. И теперь это,-самодостаточное,-творение легким шагом выступило в пейзаж моих снов, и я видел его с позиции как бы стороннего наблюдателя, но иногда... иногда я был им, преисполненным радости в мощи своей и свободе. Во мне сливались тогда Адам и Ева. Разум мой прояснялся, восприятие обострялось, когда я вдыхал полной грудью заново сотворенный и проникнутый свежестью воздух земного Рая.

А потом... говорит Клостергейм, и его голос, подобный ветру из преддверия Преисподней, поет о смерти, остывшем пепле и ностальгической жажде возродить былые,-давно утратившие надежду, преисполненные злобою,-легионы Ада. Чтобы ему снова встать во главе этой рати, пусть даже то будет армия негодяев, способных единственно на жестокое разрушение и подавление человеческого устремления. Они ищут, как возродить первобытную чувственность, фон Бреснворт и подобные ему; но настоящую чувственность отвергают они и будут всегда отвергать... те, кому власть над другими желаннее даже услаждения страстей, коими одарен был человек от сотворения своего Гермафродит вдыхает запах опасности,-запах Зверя. Она вступит ли в бой? Он бежит ли сражения? Каков будет выбор?.

Я снова проснулся в холодном поту, несомый полуночным потоком кошмара. Я был как бог. Но я боялся. Разве это возможно? Такая громадная ставка пусть даже в великой игре? Само будущее человечества?! Весь остаток ночи, до рассвета, мой разум сражался с тем, что я бы определил как инстинкт. Но битва сия не привела ни к чему. Я испытывал странное ощущение, словно бы некая вариация прошлого и одно из возможных будущих боролись во мне, силясь завоевать настоящую мою верность. Долго я не решался прибегнуть к помощи настойки опия, бутыль с которою стояла теперь у моей кровати (настойкою по доброте душевной снабдил меня Сент-Одран), но в конце концов все же отпил пару глотков и вновь провалился в сны, но такие уже, в которых деяния мои, мне привидевшиеся, не задевали никак существования моего наяву. Разбудил меня громкий стук в дверь, которую я безотчетно запер, может быть, находясь под воздействием критских кошмаров. Это пришел Сент-Одран. Он сообщил, что обещанный горючий газ будет передан нам уже сегодня утром и что сам он сейчас отправляется на Малое Поле, дабы лично проследить за его доставкой. В своем сумеречном настроении я едва понимал то, что он мне говорит. Кажется, он собирался еще заглянуть по пути в ландграфине по какому-то важному делу. Когда он ушел, я вновь впал в полубеспамятство и пришел в себя только к полудню. Наконец-то я взял себя в руки, смог подняться с постели, привести себя в божеский вид и вновь войти в мир повседневной реальности.

Сент-Одран вернулся к "Замученному Попу" весь засыпанный снегом и в весьма озабоченным видом. Он разыскал меня в кухне, где Ульрика читала мне вслух свою диссертацию, которую она собиралась представить в гимназии, куда возвращалась на следующей неделе. Шевалье явно горел нетерпением поделиться со мной новостями, однако же не прервал наших чтений. Ульрика закончила (сентиментальные ребяческие излияния, сходные во многом с высокой риторикой юных наших утопистов, отбывающих в скором времени в Венецию), и я ей проаплодировал.