Алмаз. Апокриф от московских - Татьяна Ставицкая Страница 40

Правом власть распоряжалась с большим размахом и исключительной изобретательностью. В первую очередь был принят Закон о Свете и отделении его от Тьмы. За некоторое количество денег, разумеется. Далее последовал Закон о Тверди и Мировом океане, вскоре подоспели Закон о небесных светилах, Закон о вольном полете птиц, Закон о молчании рыб, и на этом законотворческая мысль власти иссякла.

Депутаты раззвонили о вот-вот долженствующем случиться благоденствии, буквально, через какие-нибудь сто дней, и Мосоху подумалось, что нарождавшейся национальной идеей и станет «звон». И припомнился ему треснувший в начале века «полиелейный» колокол храма Святых бессребреников Космы и Дамиана, что на Маросейке. В государстве, возведшем «звон» в национальную идею, потребны целые, а не треснувшие «колокола», полагал основатель Москвы, пытаясь сортировать депутатский корпус. Но, как назло, депутаты были все сплошь щербленые. Звон выходил пустой.

Спонсируя многочисленные выборы, московские пили первый десяток кандидатов прямо по партийным спискам, потому что знаменитую фразу «я тебя уважаю, но пить не буду» находили абсурдной.

Над Москвой разносилось эхо парламентских дебатов. Время требовало ярких лидеров. Лидеры требовали паблисити и пиара. Депутат Марычев требовал принять судьбоносное для страны решение о запрете продавать в стенах Госдумы порнографический журнал «Махаон», в котором дискредитируется депутат Жириновский. Жили большими ожиданиями. Вкусы и политические симпатии членов московского комьюнити разделили его на несколько столов, разнящихся степенью диетичности продукта: одни пили либералов, другие предпочитали консерваторов.

В кулуарах народные избранники фонтанировали идеями обустройства России. Планировали возобновить земства и Дома Трудолюбия, хотя мотив радения о народе все более напоминал «Мурку» – на смену наивной и выспренней интеллигенции в Думу пришли бандиты. Оттуда, с верхов, крышевать бизнес было значительно удобней. Да и депутатские полномочия были необременительны, а привилегии – волшебны. Привилегии потребно было защищать, в первую очередь – от собственных граждан.

Граждане защищали себя сами, как умели. Тексты в газетных колонках происшествий отличались только названием пострадавшего предприятия и количеством фигурантов.

«В среду утром на Преображенском рынке в павильон магазина «Семена» ввалились четверо молодцов и потребовали от заведующей освободить помещение, объяснив ей матерными словами, что оно – помещение – уже давно принадлежит им. Заведующая магазином, устав от бульварного мата, достала ружье и…»

– Нет, ты глянь! – восхищался Бобрище, толкая в бок Уара. – Дамочка устала от мата и достала ружье! И это она еще семенами огурцов торговала, а не героином! А-то бы, глядишь, под прилавком гашетку пулемета ножкой втопила!

Первым, у кого пропал интерес к перетаскиванию денег с места на место, стал Бобрище.

Неожиданно ясным апрельским днем, случившимся после долгого ненастного марта, сокольничий катил по текущей ручьями Покровке и подрезал – не по злобе, а из веселой весенней шалости – расплодившиеся в ту пору «Мерседесы 600», доставленные угонщиками в Москву по заказу депутатского корпуса. Сокольничий наматывал круги, размышляя о сущем. Мысли крутились в его кудлатой голове все больше того свойства, что надоела эта сухомятка.

– К людям хочу! Настоящего дела! Плоти горячей! – кричал он под рвущийся из автомагнитолы бодрый попсовый хит, проезжая мимо «Джелторанга», где москвичи любили попивать кофе с пряностями. По веранде индийского ресторана прогуливались голуби, коты с буддийским спокойствием игнорировали сизую пернатую еду, которая, можно сказать, по усам ходила, зато с живым интересом следили за лебедями в оттаявших прудах. Котов Бобрище сторонился, потому в «Джелторанг» не ходил, а ждал клиентов под козырьком станции метро «Комсомольская». Однажды, утомившись ожиданием, сокольничий подпрыгнул, ухватился за козырек, чтобы подтянуться для разминки, и неожиданно обрушил его. Вызванные на разбор завала пожарная часть и милиция не верили рассказу очевидцев. И совершенно напрасно. А недавно сокольничий размечтался отведать худосочных в ту пору московских кришнаитов, совершенно очаровавших его своими песнопениями и ярким нездешним прикидом посреди заплеванного Арбата. Он тогда еще спросил их, не обещают ли им московские власти помещение. И получил исчерпывающий ответ:

– Предложили подземный туалет в переходе.

Бобрище сильно за кришнаитов обиделся. А с другой стороны, чего еще можно было ожидать от безбожной власти?

Весенняя непросыхающая грязь и общая обшарпанность столицы действовали на сокольничего удручающе. Неметеная Покровка вызывала сожаления о ретивых некогда дворниках и о досадной привычке новых московских властей к милым с детства их сердцу баракам и бытовой неустроенности. Увязавшись за облезлым трамваем, позвякивающим вдоль Чистых Прудов, сокольничий вспоминал, что до конца 20-х годов чугунные ворота все были на местах. При воротах всегда состоял дворник, исправно запиравший их с наступлением сумерек, поэтому припозднившиеся жильцы звонили в дворницкую. Дворник с ворчанием отпирал, и ему давали монетку-другую за беспокойство. И царили, как ему помнилось, чистота и порядок. Впрочем, разные случались времена. Но нынешние как-то уж очень тяготили. От нестерпимой их беспросветности сокольничий затосковал и от этой гложущей тоски предался пьянству.

Однажды, проснувшись к полудню и сгорая от сушняка, он узрел замутненным взором синхронно покачивающиеся силуэты в ногах своего лежбища.

– Мужики, вы кто? – прохрипел сокольничий.

– Мы, анатолии чубайсы, пришли поздравить тебя с белой горячкой! – сказал Уар другу. – И с новым поприщем!

Бобрище протер кулаками глаза и, откинувшись на подушку, спросил сипло:

– Братуха, мы с тобой вчера одни такие пьяные под столом валялись? Мне кажется, я там всю Москву видел…

– Я тебя огорчу, наверное, но под столом валялся ты один. Говорил, что это – лучший вид Москвы. Самый правильный ракурс.

– Черт! Надо было курскую водку с Таганки нести, а не паленый «Наполеон» в ресторане пить.

– Ну Наполеону на роду написано быть в Москве паленым.

Уар взглянул на батарею пустых бутылок у стены и попенял соратнику:

– Пустая тара затягивает в себя мысли, которым можно найти более достойное применение. Я тебе его нашел. Собирайся!

На производстве Бобрище почувствовал почти охотничий азарт. Осталось только засучить рукава, чтобы по локоть погрузить руки в кровь. Это поприще сокольничий счел своим кровным делом. Придя на «МосМясо» в качестве внешнего управляющего, он весьма усовершенствовал процесс. Еще недавно основное сырье – сухая кровь – направлялось на производство животных кормов. Но, находясь перманентно в думах о подрастающем поколении потребителей, Бобрище наладил производство дешевого гематогена. Кроме того, поиск и мобилизация внутренних резервов привели к необходимости рационально использовать отходы производства. На предприятие пришли высококлассные специалисты из бедствующей оборонки, которые умудрялись выжать из костей полудохлых от голода буренок не только костную муку, но и костный жир. И, что было еще удивительней, произвести клей, желатин, а также детское и туалетное мыло. Венцом деятельности сокольничего на поприще московской мясной промышленности стало производство из отходов сырья лекарственного препарата – лидазы. Куда при этом девалось само мясо, так и оставалось загадкой.