Кочевники Времени. Левиафан шагает по земле - Майкл Муркок Страница 42

Но даже здесь я постоянно получал все новые и новые доказательства нечеловеческой жестокости белых. Метрах в ста находилась большая яма с негашеной известью. Время от времени с больших телег туда вываливали трупы и умирающих людей.

А я еще думал, что прошел через ад в Южной Англии! Только теперь я узнал, что видел тогда лишь преддверие ада. Именно здесь, где некогда был провозглашен символ веры свободомыслия, где было во всеуслышание заявлено о том, что все люди созданы равными, где, как казалось, претворялись в жизнь идеалы века Просвещения, – именно здесь воистину разверзлась глубочайшая пучина ада.

И этот ад был создан во имя моей расы! Во имя этой расы я взбунтовался против Гуда и Черной Орды.

Я плохо спал в отеле и на следующее утро попытался добиться аудиенции у «президента» Пенфилда в Белом Доме. Но мне передали, что он слишком занят, чтобы принять меня. Я принялся бродить по улице, однако там видел чересчур много такого, от чего у меня сводило желудок. Гнев мой рос. Я чувствовал себя глубоко оскорбленным. Я хотел протестовать у Пенфилда и требовать у него снисхождения к черному населению. Он должен подать пример великодушия и терпимости своим приверженцам – «белым капюшонам». Ганди прав. Есть только одна возможность правильного поведения, пусть даже на короткий срок это вступает в противоречие с твоими личными интересами. Не подлежит сомнению, что великодушие, человечность, дружелюбие, справедливость по отношению к другим – все это послужит более долгосрочным выгодам. Презрение к людям, к собратьям по роду человеческому, которое олицетворял собой Пенфилд, ведет лишь к одному: угрозе истребления всего человечества. «Справедливых» же войн не может существовать вовсе, ибо по своей природе война является актом несправедливости против единичного человека, против личности. Зато злых и несправедливых войн в переизбытке. Морально и духовно разложившиеся люди – вот кто развязывает их. Постепенно я приходил к убеждению, что такова дефиниция каждого, кто воюет. Невзирая на мотивы, которыми они руководствуются; на идеалы, которые они защищают; «угрозу», от которой они хотят избавиться, – не может быть для них никакого оправдания.

Ганди говорил, что насилие вызывает только насилие. Дело выглядело для меня так, будто я доказал эту теорему собственной шкурой. Я понял, каким был совсем недавно. Я сам развивал в себе жестокость и презрение к людям, приняв решение убить Гуда.

И как раз в тот момент, хуже которого для раздумий не подберешь, я почувствовал, что мысли буквально рвут меня на части. Я был просто вне себя, и тяжким грузом лежало на мне бессилие что-либо предпринять.

Я ушел из центрального района города и бродил теперь по жилому кварталу, застроенному теми прекрасными домами с террасами, что напоминали мне наши английские площади и улицы эпохи Регентства. Но здесь здания пришли в страшное запустение. Ставни по большей части были забиты, и, судя по всему, двери можно было открыть только ценой неимоверных усилий. Я предположил, что здесь проходили бои, однако не с армией захватчиков, а между черными и белыми.

И снова я задумался над назначением звериных клеток на городских стенах. Завернув за угол, я остановился перед длинным рядом черных рабочих, которые, скованные между собой за щиколотки, тащились по середине улицы и волокли телегу с большими колесами – на ней покачивалась гора мешков с песком. Среди этих людей не нашлось бы никого, кто не истекал бы кровью под ударами кнута вооруженных надсмотрщиков. Многие лишь с трудом передвигали ноги. Судя по их виду, скоро они тоже созреют для ямы с негашеной известью. И все-таки они пели. Они пели, как пели бы христианские мученики по дороге к римским аренам. Это была жалобная песня, слова которой поначалу трудно было разобрать. Белые люди с белыми капюшонами на лицах орали, чтобы те прекратили. Под капюшонами голоса звучали приглушенно, однако кнуты были куда красноречивее. Но черные не замолкали, и теперь я начал понимать отдельные слова.

Он грядет – близок час

Из сердца Африки грядет он – близок час

На диком звере грядет он – близок час

Освободит нас он – близок час

Свободу нашу вернет он нам – близок час

Грядет он…

Разумеется, не составляло никакого труда догадаться, что песня была о Цицеро Гуде. Целью ее было выводить белых из равновесия. Припев повторял высокий красивый парень, который каким-то образом сумел поднять голову и держать плечи расправленными, сколько бы сильных ударов на него ни обрушилось. Достоинство и мужество этого юноши находились в таком резком контрасте с истеричным и трусливым поведением белых, что я мог лишь восхищаться им.

Однако я думал, что эти люди обречены. Они упрямо не прекращали пения, и «белые капюшоны», опустив кнуты, взяли с плеч винтовки.

Шествие остановилось.

Пение смолкло.

Один из белых сорвал с лица капюшон. Его рот кривился от ненависти. Надсмотрщик едва перевалил за свою семнадцатую весну. Подняв ружье к плечу, он ухмыльнулся:

– Ну так что, будем распевать дальше?

Высокий чернокожий парень набрал полную грудь воздуха, понимая, что это его последний вздох, и пропел первую строчку нового куплета.

В это мгновение я импульсивно толкнул белого юношу и всем весом упал на него, так что выстрел прогремел в воздух. Падая, я схватился за ружье. Я слышал удивленные вопли; затем последовал выстрел. Я видел, что пуля попала в моего противника, и использовал его тело в качестве прикрытия. Я открыл огонь по белым капюшонам.

Я не продержался бы и минуты, если бы тот рослый чернокожий не испустил бы ликующего вопля и не направил бы своих товарищей против белых. Те неосмотрительно повернулись к черным спиной, поскольку я занимал все их внимание.

Одно мгновение я видел колыханье белых капюшонов в море черных лиц. Слышал еще несколько выстрелов. Затем все было кончено. Белые лежали мертвыми на мостовой, а черные забрали их ружья и выстрелами сбивали цепи со своих ног. Я не знал, как они отнесутся ко мне, и стоял настороженный, готовый в случае необходимости к бегству. Но черный парнишка улыбнулся мне:

– Спасибо, мистер. А почему на вас капюшона нет?

– Да я и не носил его никогда, – сказал я и добавил: – Я – англичанин.

Должно быть, последнее заявление прозвучало достаточно высокопарно, потому что в ответ парнишка громко расхохотался:

– Мы бы, наверное, куда лучше смотрелись бы не на середине улицы, а где-нибудь в подворотне.

Он быстро направил своих товарищей в ближайшие же дома, выглядевшие нежилыми. Телега и трупы белых (у тех забрали оружие и капюшоны – последнее из непонятных для меня соображений) были брошены на улице.

Юноша быстро вел нас по проходным дворам. Мы скрывались, перебегая от здания к зданию, пока он не добрался до знакомого дома. Он забрался внутрь и доставил нас в подвал, где мы перевели дух.

– Те – они слишком больны, чтобы идти дальше. Пусть побудут здесь до поры. И дети тоже, – сказал он и снова улыбнулся мне. – Ну, а с вами-то что, мистер? Если хотите, оставляйте нам ружье и уходите. Свидетелей-то нет. Им никогда не узнать, что белый впутался в такую историю.