От десятой луны до четвертой - Юлия Галанина Страница 42

А теперь, при всем честном народе, я не только охаяла сегодняшний обед, но еще и плюнула, можно сказать, в душу государству.

Пыточная для меня, конечно же, уже не годилась. Сначала надзидамы даже растерялись, но потом прибежал вызванный начальник охраны, пошептался с ними и охранники поволокли меня в Перст.

Мы миновали подземный ярус башни и выбрались на первый. Оказывается, внутри Перст был полым до самого верха, как старое дерево с трухлявой сердцевиной. Помещения располагались в его толстых стенах, а внутренний колодец обвивала спиралью лестница, поднимающаяся от яруса к ярусу вплоть до самого верха.

До верхней площадки мы не добрались, до нее оставалось яруса два, не больше. Начальник охраны отпер дверь, и меня запихнули в узкий каменный мешок с высокой щелочкой-бойницей в стене, сквозь которую беспрепятственно проникал ветер. На полу лежала куча старой соломы. Все.

Дверь закрыли и замкнули.

Я швырнула в нее ложку, которая все это время так и была зажата у меня в кулаке, и заметалась по камере.

А потом вдруг резко устала. Упала на колючую солому, съежилась на ней на боку, подтянула коленки к подбородку и заснула.

На закате я проснулась. Раскрыла глаза и поняла, что боль моя никуда не делась, никуда не ушла.

Сопротивление разбито. Сестра в лучшем случае убита, в худшем попала в подвалы для мятежников, а то, что там творится, хуже смерти. В самом невероятном же варианте она с горсткой сопротивленцев в Пуповине, где они все равно не смогут долго продержаться. Вот и все, пришло то время, когда завтра просто не будет…

Безысходная тоска, бескрайняя и безнадежная, затопила меня.

Что я скажу маме с папой? Что я теперь буду делать? Зачем мне теперь арбалет? Да и им он победы не принес…

Я опять заметалась по узкому каменному мешку, не зная, как выплеснуть из себя эту жгучую тоску, хоть немножко облегчить душу, пока она не прожгла меня насквозь.

Видимо, эта камера и до меня была тюрьмой для многих. Еще во времена настоящего гарнизона. Стены ее были кругом исчерканы, узники развлекались, выводя на ней разные надписи.

В глаза мне бросилась одна, видно, тоже нацарапанная каким-нибудь доведенным до отчаяния бедолагой, страшная, грубая, ужасно неприличная. Трехъярусные ругательства нашего бывшего начальника охраны рядом с ней показались бы изысканными светскими выражениями моей тетушки. В обычное время у меня уши бы свернулись в трубочку только от ее прочтения.

И именно поэтому, потому что ее никак нельзя было говорить вслух, не испоганив языка, я с вызовом, громко и яростно прочитала ее и, чувствуя, как меня передергивает, повторила еще два раза, ежась от какой-то дикой смеси отвращения и наслаждения, чувствуя, что совершаю что-то ужасно запретное.

Облегчив душу грязной руганью, я снова начала мести юбкой соломинки на полу, мечась от окна к двери и обратно. Туда-сюда, туда-сюда. Мысли из головы улетучились вон, просочились, словно вода из плетеной корзины. Да еще мешал сосредоточиться какой-то нарастающий непонятный гул.

Звук поначалу был тихим-тихим, но с каждым моментом становился все громче, я ничего не могла понять, уже и уши закладывало, а он все нарастал и нарастал.

Я кинулась к окну. Оно было обращено на север. Этот ярус башни был уже выше северной стены, и хорошо было видно ущелье.

Внизу, в Пряжке, на стенах стояли стражники вечерней смены караула и смешно крутили головами, высматривая источник звука. Но кругом все было пусто, все как обычно.

Солнце село, оставив после себя алую полосу на западе и подсвеченные прощальным золотым светом донышки столпившихся в том углу неба облаков. Само небо было ясным-ясным, светлым и чистым, совсем еще дневным.

В полном несоответствии с этой идиллией низкий гул заполонил все вокруг, я почувствовала, как башня начала вибрировать, а волосы на голове моей зашевелились от ужаса, не сравнимого даже с тем, который я испытала при виде ожившего мертвеца.

И тут я увидела такое, что не забуду никогда, что пронесу с собой до самого смертного часа, и закрывая глаза в последний раз, буду видеть это…

В ущелье начали лопаться горы, разлетаться вдребезги.

А из их оков вырывались драконы! Огромные, страшные, прекрасные!

Блестели первобытной чернотой тела, занимались багровым огнем недра, которые так не хотели их отпускать. Драконы сбрасывали с себя неподъемные глыбы, отталкивали землю, с усилием расправляли тугие крылья и, запрокинув голову, изрыгали первые фонтаны пламени пополам с ликующим криком свободы.

А потом неудержимо рвались вверх, паруса их крыльев ловили вечерний ветер, и они поднимались над Поясом Верности, уходили в предвечернюю голубизну неба, которое не хотело расставаться с днем.

Я стояла, высунувшись из узкого окна почти по пояс, на трясущемся от их криков Персте. Тоже что-то орала, рыдала и смеялась, содрогаясь от смертного ужаса и изнемогая от нахлынувшего вдруг невыносимого счастья, счастья, от которого сходят с ума, которое так же трудно пережить, как и страшное горе, не моего счастья, а их — их, драконов, вырывающихся из неподатливых скал!

Полыхало зарево над древним Лоном, грохотали обвалы камней, гудели запертые еще в скальной породе узники, и над их гулом победно звучали удивительно чистые и глубокие, как горные озера, голоса поющих от счастья, парящих в небе драконов.

Слезы текли у меня по лицу, оставляя грязные разводы, я чувствовала себя такой мелкой, жалкой, с поджатым испуганно хвостом, словно мышь-землеройка, наблюдающая в страхе с комочка земли, как несутся по степи вольные бешеные скакуны.

И тоже бы побежала, да затопчут ненароком!

Ничего себе, Драконья Залежь!

Дверь в камеру распахнулась, в нее заглянула наша надзидама, за спиной надзидамы топтался охранник.

— Ну что, Двадцать Вторая, очухалась немного? — визгливо спросила она.

Я с удивлением повернулась.

— Не реви! — увидела мое лицо и сделала свои выводы надзидама. — Выходи быстрее, а то, не дай Медбрат, башня еще рухнет! Давай-давай, наказание откладывается.

Прикрывая головы руками, мы бегом спускались по лестнице, надзидама при этом еще успевала сокрушаться:

— Вот не ждали напасти — и на тебе! Оставила нас Сестра-Хозяйка, отвернулась от своих детей! В Корпусе все стекла повылетели от этого жуткого воя, как я не оглохла, не знаю! Подушки спасли — ими уши заткнула. Вот ужас-то, ужас! Конец света, не иначе! Я так думаю, — вдруг доверительно обратилась она ко мне, — и ты из-за этого задурила. Такая тихая всегда- и вдруг на тебе! Я сразу сказала — тут дело нечисто, ладно бы Семнадцатая взбунтовалась, но Двадцать Вторая! Да она же мухи не обидит. Все по-моему и вышло.

— Да, госпожа, — послушно кивнула я.