Соломон Кейн. Клинок судьбы - Роберт Говард Страница 43

Взгляд угрюмых глаз Кейна приморозил его язык к нёбу.

— Да, Бен Аллардайн, — сказал пуританин, — ты наверняка меня помнишь по прежним временам, когда Братство буканьеров еще не превратилось в шайку насильников и головорезов. Мы оба помним мои столкновения с твоим прежним капитаном — на Тортуге и позже, за мысом Горн. Это был редкий мерзавец, и душу его, вне всякого сомнения, давно поглотил ад, куда и препроводила его моя мушкетная пуля. Что же касается умения подкрадываться… Что ж, я в самом деле жил некоторое время в Дариене и в определенной степени приобщился к этой науке. Но должен сказать, что к вашему брату-пирату не подкрадется только младенец. Те, что караулили снаружи, попросту не заметили меня в тумане. А тот морской волк, что с мушкетом и саблей наголо сторожил дверь в подвал, даже не знал, что я вошел в дом. Его кончина была скоропостижна. Он сумел только взвизгнуть, как зарезанная свинья…

Хардрейкер взорвался яростной бранью, а потом спросил:

— Что ты здесь делаешь, будь ты проклят?..

Соломон Кейн устремил на него взгляд, от которого стыла в жилах кровь: в этом взгляде была неумолимость самой Судьбы.

— Как я уже говорил, кое-кто из твоей команды, Джонас Хардрейкер, называемый также Скопа, помнит меня по былым временам. — Кейн говорил по-прежнему без всякого выражения, но в его голосе некоторым образом ощущалась подлинная страсть. — Да и самому тебе отлично известно, почему я последовал за тобой с Гривы в Португалию, а из Португалии — в Англию. Два года назад в Карибском море ты потопил один корабль. «Летучее сердце» из Дувра… На борту его была юная девушка, дочь… впрочем, неважно чья. Я знаю, что ты помнишь ее. Ее старый отец был моим близким другом, и в былые годы маленькая девочка не раз сидела у меня на коленях… чтобы вырасти красавицей и погибнуть в твоих грязных лапах, ты, кровожадный кобель! После того как судно было взято, девушка стала твоей добычей и вскорости умерла. Смерть оказалась к ней милосердней, чем ты. Ее достопочтенный отец, узнав о судьбе дочери, сошел с ума, и рассудок до сих пор не вернулся к нему. Братьев у нее не было — только старый отец. Некому было отомстить за нее…

— Кроме тебя, сэр Галахад? — хмыкнул Скопа.

— Да, кроме МЕНЯ, несытая тварь! — неожиданно загремел Кейн, и такова была мощь его голоса, что заложило уши.

Заскорузлые, просмоленные морские разбойники так и подскочили, белея. Что можно выдумать хуже, чем зрелище такого вот человека с железными нервами и непоколебимой волей, внезапно давшего волю смертоубийственной ярости! На один-единственный миг, пока звучал его голос, Кейн сделался существом из минувших времен, воплощением свирепого гнева. Но шторм утих столь же внезапно, как и разразился, и пуританин снова стал самим собой — холодным, как разящая сталь, и смертоносным, как кобра.

Одно черное дуло смотрело Хардрейкеру прямо в грудь. Другое держало под прицелом всех остальных.

— Примирись со своим Создателем, пират, — прежним бесцветным голосом проговорил Кейн. — Ибо скоро станет поздно. Пробил твой час…

Вот тут шальной пират впервые дрогнул.

— Боже всемилостивый! — ахнул он, и пот крупными каплями выступил на его лбу. — Ты что, прямо так и застрелишь меня, точно шакала, не дав мне возможности…

— Именно так я и сделаю, Джонас Хардрейкер, — ответствовал Соломон Кейн, и ни голос, ни рука его при этом не дрожали. — Причем сделаю это с радостным сердцем. Есть ли под солнцем такое преступление, которого ты не совершил бы? Ты — смрад перед лицом Господа, черная клякса в Книге дел человеческих. Давал ли ты когда пощаду слабым, миловал ли беспомощных? Что же ты сам шарахаешься от своей участи, жалкий трус?

Пирату потребовалось страшное усилие, но все-таки он взял себя в руки.

— Отнюдь, — сказал он. — Не шарахаюсь. Потому что трус здесь ты, а не я.

Холодные глаза Кейна вновь на миг затуманились яростью и угрозой. Казалось, он еще глубже загнал в себе все человеческое. Он стоял на ступенях, как нечто потустороннее, и из живых существ всего более напоминал громадного черного кондора, готового терзать и клевать.

— Ты сам трус, — продолжал пират, благо ему особо нечего было терять.

Он был далеко не глуп и понял, что затронул единственное уязвимое место в духовной броне пуританина: гордыню. Кейн никогда не хвастался своими деяниями, но про себя очень гордился тем, что, как бы ни обзывали его враги, никто и никогда не именовал его трусом.

— Может, я и заслуживаю быть хладнокровно убитым, — говорил тем временем Скопа. Он внимательно наблюдал за пуританином. — Но что скажут о тебе люди, если ты не дашь мне возможности постоять за себя? Они назовут тебя отъявленным трусом…

— Людской приговор есть суета сует, — мрачно ответствовал Кейн. — К тому же люди знают, трус я или нет.

— И я знаю!.. — торжествующе заорал Хардрейкер. — Застрели меня, и я уйду в Вечность с мыслью о том, что ты — дерьмо собачье, что бы там ни говорили мне про твою храбрость!

При всем своем фанатизме Кейн оставался человеком и обладал слабостями, присущими человеку. Тщетно он убеждал себя, что ему было наплевать на мнение о себе всякого негодяя. В сердце своем он знал: если Хардрейкер умрет с презрительным смешком на губах, этот смех будет жалить его, Кейна, до конца его дней. И он угрюмо кивнул:

— Что ж, пускай будет так. Я дам тебе шанс, хотя Господу нашему известно, что ты его не заслуживаешь. Выбирай оружие!

Глаза Скопы сузились… Фехтовальное искусство Кейна было притчей во языцех среди изгоев и бродяг по всему миру. А если выбрать пистолеты, у него, Хардрейкера, не будет никакой возможности пустить в ход ни хитрость, ни свою знаменитую силу…

— Ножи! — ответил он, лязгнув крепкими белыми зубами.

Кейн мрачно смотрел на него некоторое время, по-прежнему держа его на мушке. Потом угрюмое лицо озарила едва заметная зловещая улыбка.

— Отлично, — сказал он. — Нож едва ли возможно причислить к оружию джентльменов… зато он порою несет смерть, которую никто не назовет ни быстрой, ни безболезненной… — И повернулся к пиратам: — Всем бросить оружие! — Они неохотно повиновались, и последовал новый приказ: — Развязать юношу и девушку!

Это было исполнено. Джек расправил затекшие руки и ноги, ощупал рану на голове, покрытую коркой спекшейся крови. И обнял всхлипывающую Мэри.

— Пусть она уйдет, — прошептал он, но Соломон Кейн покачал головой:

— Она не сможет миновать стражу, стоящую возле дома.

И он жестом велел Джеку взять с собой Мэри и занять место повыше на ступенях. Он вручил Холлинстеру пистолеты и быстрым движением освободился от пояса с рапирой и камзола, сложив их на нижнюю ступеньку. Хардрейкер также выложил весь свой отнюдь не бедный арсенал и обнажился по пояс.

— Присмотри за ними, пока я занимаюсь Скопой, — проворчал Кейн. — Если кто-нибудь потянется за оружием, стреляй без промедления. Если я упаду, беги вместе с девушкой. Но вряд ли я проиграю: синее пламя мести раскалило мой мозг…