Бабочки в жерновах - Людмила Астахова Страница 43

— Мы все равно не узнаем до самого последнего момента, до самого конца, — сказала она и добавила: — Плевать! Хоть я уже и старая, как тебе очень хочется, но с чутьем у меня все в порядке. В этом круге твоя была очередь нарушать Устав Ковена. Поэтому у тебя дара вообще уже не осталось, а мой — при мне. И он меня не подведет.

Самой болезненный удар — правдой, она и глаза колет, и жжет, как каленое железо, и дух выбивает. И, конечно же, Фрэн знала самое болезненное и уязвимое место у Мерерид, всегда знала. Но близость избавления — это такое искушение, которое и более стойких сподвигает на рискованные слова и поступки.

Берт и Верэн. Эспит

Это меньше всего напоминало музыку, но все же именно ею и являлось. Звучание, сперва едва слышное за ревом волн, атакующих длинные и узкие, словно два кривых ножа, мыса, далеко выступающие в море, постепенно делалось сильнее, четче. И чем ближе подходишь, тем острее вонзается в самое твое нутро этот то ли звон, то ли стон ветра, пойманного в переплетение сотен струн, натянутых среди каменных столбиков и оград. Ветер, плененный словно в сеть. Души, прикованные к своим гробницам и то ли славящие этот плен, то ли проклинающие его на сотни разных голосов. Эспит — остров маленький, за аллегориями тут далеко ходить не надо. Всего-то ничего пройти по аккуратной гравийной дорожке, спуститься затем по высеченным в камне ступенькам, истертым множеством ног за последние несколько веков, встать на крошечном причале лицом к поросшему редкими кривыми соснами, словно последними клочьями волос на лысине старика, островку, а потом… Нет, не шагнуть с теплого камня пристани на посеревшие доски парома. Пока достаточно просто постоять и послушать, как шепчет и воет пойманный ветер над гробницами.

Поющая Скала — эспитский некрополь. Этакая коллективная усыпальница почти для всех, чьи души попались в сеть, как бабочки в паутину. Почти, потому что когда придет срок, тело Стражницы, дамы Тенар, примут сумрачные подземелья ее башни, а прах Берта-Лазутчика упокоится в волнах, развеянный над морем. А вот человека, прожившего этот круг под именем Джая Фирска, ждет склеп с выбитым на нем коротким именем: «Эвит».

Берт украдкой от своей юной спутницы, завороженной рвущей душу красотой погребального островка (и разрывающими уши звуками), растопырил пальцы и повел рукой в отвращающем жесте. Покойник, подобно многим эспитцам, настоящее свое имя упоминал редко, словно стеснялся его — да и верно, странно звучало для темноволосого и смуглого уроженца Фергины это старинное «Эвит»! Так что нечего приманивать едва отлетевшую душу раньше времени. Пущай себе порхает. Послезавтра, во время похорон, наслушается — если ему сейчас есть, чем слушать! — как его все любили и как радостно провожают на новый круг.

— Что это за место? — спросила девушка.

— А?

Мысленно Берт выругал и ее — за вопросы, и себя — за то, что опять отвлекся. Девчонка-то, оказывается, уже второй раз спрашивала и теперь заглядывала преданно в глаза и явно примерялась за рукав дернуть рассеянного кавалера.

— Поющая Скала, — ответил он. — Наш некрополь.

И пояснил на всякий случай — вдруг не поняла?

— Кладбище это наше, куколка. Нравится?

Барышня зарделась и кивнула так отчаянно, словно услыхала немыслимый комплимент. Хотя Балгайр не сказал ничего романтичного. Куколка — она ведь еще не бабочка. А что иное есть Верэн Раинер, если не отвердевший кокон, в сердцевине которого прячется до поры… Кто?

Верэн. Эспит

Сколько себя помнила, с того первого мгновения, когда в памяти навеки отпечатался странный узор скатерти на столе, Верэн слышала звуки, неощутимые другими людьми. Зреющие гроздья девичьего винограда тихонько поскрипывали, наполняясь соком. Октябрьской ночью девушка частенько просыпалась оттого, что желтые листья отчаянно царапались, сопротивляясь ветру. И море… Оно без остановки напевало песню без слов, совсем как женщина, что месит тесто для пирогов. Даже в штиль. А когда отлив обнажал бледное брюхо побережья, песок тихонько посвистывал. Разумеется, Верэн и словечком не обмолвилась о своем странном даре — ни родичам, ни озаннскому «мельнику», ни подружкам. Держала в себе, берегла и лелеяла, не ведая смысла и цели.

А вот оно зачем, оказалось…

Подумаешь, бабочки! Красивые, спору нет. Цвет у крылышек такой пронзительно синий, ненастоящий, глаза режет с непривычки. Но если правильно прислушаться, то летуны не просто живые твари. Они дышат! Точнее, вздыхают. Коротенько так, печально. Так маленькие дети посапывают, когда сильно расстроены, но печаль еще не хлынула из глаз слезами.

От этих тихих вздохов так и тянет улечься в траву, заложив руки за голову. И смотреть в бездну небес, где кружат и кружат хрупкие летучие создания, которых никогда не заморят эфиром и не насадят на иглу натуралисты, вроде учителя естествознания в озаннской школе, который каждое лето только тем и занимался, что гонялся за бабочками с сачком. И если капустниц и крапивниц Верэн не жалела, то эспитские парусники — дело другое. Здесь вообще все иначе. Знать бы еще, как именно иначе, чтобы понять, принять и успокоиться, а то от избытка мыслей мозги хадрийки не просто пухли, но, казалось, вот-вот из ушей потекут. А следом так и норовило выпрыгнуть из груди сердце, сломав темницу ребер, чтоб поскакать-попрыгать вслед за быстроногим рыжим контрабандистом, таким загадочным и мужественным, таким… что просто «Ах!»

Но пока сердечко девичье оставалось в положенном природой месте, пришлось дать работу ногам, иначе не поспеть Верэн за Бертом. А с ним хоть на погост, хоть на дно морское, до которого, к слову, от эспитского жальника рукой подать. Это ж надо придумать, чтобы прах хоронить на скале, привязывать его поющими ниточками. Точно сети на ветер ставить. А может и не сети, а струны для невидимых быстрых пальцев. А петь под дикую музыку тут есть кому.

Верэн из всех сил напрягла зрение, вглядываясь в надписи на входах в склепы и чувствуя, как холодеют пальцы от безотчетного страха перед… Смертью? А может быть и перед Жизнью, кто знает?

В юности мало кто думает о неизбежном конце существования, а если и посещают юную голову такие мысли, то смерть представляется чем-то далеким, чем-то случающимся с другими, тогда, когда уже и жить, по сути, незачем, лет эдак в сорок. Новое перерождение, которое обещано каждому человеку, как прямое следствие бессмертия души, мало кого утешает. Ведь никто еще не вспомнил предыдущую жизнь во всех деталях и подробностей, ну или хотя бы так, как помнится раннее детство. А истории из «Поучительных свитков», которыми пичкают обывателей «мельники», случились чуть ли не тысячу лет назад. Верэн, кстати, очень сомневалась, верит ли хоть кто-нибудь в реальность Благородного Гуарина, который оставался верен своему господину на протяжении трех перерождений.

В таких простых семьях, вроде Раинеров, ни о прошлых, ни о будущих жизнях думать было как-то не принято, а уж говорить и подавно. Нам и теперешних забот хватает, считал папаша. А про всякую метафизику пусть «мельники» размышляют. Или… лошади. У них головы большие.