Самозванка - Валерий Самохин Страница 45

Облизнув языком губы — неприятный привкус от сока сделался еще острей — Денис зябко повел плечами. Перспектива питаться обещанной рыбой его не прельстила — еще свеж был в памяти вкус нежнейшего волжского осетра, отличавшегося даже от своего собрата двадцать первого века. Собрата второй свежести. Чего же ждать от нынешних?

Ну что ж, сам натворил — сам исправляй. Ладно, ему не привыкать. Сделаем еще одну попытку.

— Хорошо, — охрипшим голосом промолвил он. — Лишь бы хуже не сделать.

— Хуже некуда, — отстраненно поведал гость.

— А как я найду источник, к которому уходила информация?

— Думаю, что это не составит вам особого труда. Гость смотрел внимательно и серьезно. Ждал.

— А нельзя… историю там подучить, технологии какие-нибудь? — Денису вспомнились все его мытарства с внедрениями.

— С тех пор, как вы пришли в сознание, ваш канал сужается буквально ежеминутно, — поморщился Шешковский. — Дорога каждая секунда! Наступило молчание.

— Я с тобой!

Тон, которым это было сказано, не сулил ничего хорошего. Ни новоявленному скитальцу по временам, ни тем паче совратителю от имперской разведки. Спорить в такой ситуации было бесполезно — Денис это знал еще по позапрошлому веку.

— Искренне признаюсь — я сам хотел вам это предложить, Юлия Васильевна, — мягко улыбнулся Шешковский.

— А как мы с тобой встретимся? — Денис почесал в затылке.

— Захочешь — найдешь! — отрезала Юлька.

— А если ты вселишься в тело каннибалки племени Мумбо-Юмбо? — попытка возразить все же последовала. Очень слабая и очень неуверенная. Юлька плотоядно облизнулась.

— Значит, исполнится мое самое сокровенное желание!

Она не шутила — многострадальное ухо подтвердило это тотчас, отозвавшись привычной болью от привычного укуса.

* * *

— Держи! — тяжелый нож с костяной рукоятью воткнулся в землю, зацепив острием краешек мокасин. — Умри как воин, презренный трус!

Глумливая ухмылка озарила суровое лицо вождя оджубеев. В глубине души он торжествовал: этот сын гиены и лисы посмел отказаться от его дочери? От красавицы, чей лик сравним с молодой луной, а гибкий стан подобен тонкой осине. Что возомнил о себе нечестивый сын пришлой миниконжу и беглого капитана французской армии?

— Великий Отец справедлив в своем милосердии! — скрипучий голос всколыхнул вершины вековых сосен. — И дает тебе последний шанс. Совет старейшин приговорил тебя к изгнанию, но ты должен кровью искупить свою вину. Позор пал на славный род. Твоя трусость стоила жизни трем храбрым воинам и их скальпы украшают ныне пояса шакалоподобных пауни. Сражайся или умри позорной смертью… — переведя дыхание, вождь оглядел круг воинов-оджубеев.

— Кровь бледнолицого убила в тебе дух Предков, — шамкающий лай морщинистого шамана резко контрастировал с напряженным молчанием. — Ты всегда был чужим среди нас, Сладкий Язык. Твоя кожа бледна, а душа темна, как осенняя ночь… Это твоя последняя битва — в племени нет места для тебя. Твой конь заждался тебя — победи в схватке и ты свободен.

На лицах индейцев мелькнули улыбки — соперник презренного труса не имел себе равных в поединках.

— Умри как воин, Сладкий Язык! — вождь ударил в бубен.

Не было в глазах воинов сочувствия и жалости. Не было и состраданья. Лишь девичьи груди вздохнули с огорчением, да томные сердца наполнились неизбывной тоской. Не слышать им больше песен и сказаний, не смотреть в прекрасные серые глаза с пушистыми черными ресницами. И никогда более нежная рука бледнокожего индейца не скользнет мягкой норкой по изгибам стройных тел. И не шепнет на ушко ласковые слова. Никогда.

Сладкий Язык дрогнувшей рукой подобрал нож и сделал неуверенный шаг вперед. В круг.

Гроза Медведей не стал ждать — одним громадным прыжком он покрыл расстояние, разделявшее поединщиков, и мосластый кулак со свистом опустился на макушку жертвы. Индейцы взвыли от восторга.

— Вставай, трус! — жесткий удар по ребрам привел обеспамятевшего неудачника в чувство. Голова шумела, как водопад. — Вставай и дерись!

С трудом поднявшись на ноги, Сладкий Язык сплюнул на траву тягучей, с солоноватым привкусом крови слюной.

— Иди ко мне, сладкоголосый, я обрею твой скальп! — двухметровый воин со следами от когтей на могучей груди радостно ощерился гнилыми пеньками зубов. Подняв руки вверх, он издал воинственный вопль.

— Подмышками себя побрей, обезьяна немытая!

Мотыльком порхнув между пальцев, тяжелый нож уютно улегся в ладони. Привычным обратным хватом.

— Повтори! — устрашающий рык Грозы Медведей спугнул ленивых ворон, наблюдающих за зрелищем. — Повтори и я отрежу твой язык, и скормлю его гиенам!

Сладкий Язык не стал повторять. Зачем? Скользнув вперед, он уклонился от встречного удара, подрубил опорную ногу, и картинно-небрежно чиркнул острым лезвием по сонной артерии. Иппон.

В наступившей тишине — лишь вездесущие сверчки беззаботно трещали в траве, — молодой индеец неторопливо подошел к лошади, поправил подпругу и ловким движением взлетел в седло. Во всем племени только он пользовался седлом — подарком погибшего отца.

— Пока, девчонки! — воздушный поцелуй румянцем лег на татуированные щечки взволнованных красавиц. — Не поминайте лихом… — серые глаза осветились прощальной улыбкой. — Будете проездом в наших краях — заходите в гости. Матушка будет рада. Адреса он, как водится, не оставил.

Краснокожая матушка, испугано прижав ладошки к вискам, слабо улыбнулась вослед исчезнувшему сыну.

* * *

Бывший горький пьяница, ловелас и — когда-то, очень давно, уже и не упомнить — блестящий режиссер столичного театра, а ныне благочинный помещик захолустного уезда Василий Тертышный был вне себя от ярости. Причина временного умопомрачения была банальна и проста: через час-другой начнут съезжаться гости, но, как это издревле принято на Руси, еще ничего не готово к торжественному приему.

Подгорел, покрылся несъедобной корочкой молочный поросенок, сутки отмокавший в кислой простокваше. Кадушка с огурцами, извлеченная на свет из дальнего погреба, цвела мохнатой плесенью и разносила по всей округе удушливое зловонье. Бочонок десятилетнего вина (говорила бабка: не жалей молочка домовому!) на пробу оказался обычным прогоркшим уксусом. Но, самое главное, бесследно пропал занавес!

Ладно бы занавес — это еще полбеды, но пропала и эта бестолочь Юлька. Роль ее досталась не главная, но и не была второстепенной. Иноземная принцесса. Красавица без реплик.

Хватало с избытком в имении пышнотелых, румяных, густобровых молодух. Кровь с молоком, иначе не скажешь. А изюминка была всего одна. И прекрасна нездешней красотой. Дочь наложницы-гречанки и вельможного сановника из Петербурга.

Черноволоса, смугла и с бездонно-синим взором наивных детских глаз. Тонка в кости, стройна и скорбна умом. Десяток фраз — и те с трудом поймешь. Продать бы ее — и цену дают не скупясь! — но кем он будет любоваться унылыми зимними вечерами? Дворовыми крестьянскими девками? Не для его утонченной души, чьим твореньям рукоплескала сама государыня Елизавета.