Свет в ладонях - Юлия Остапенко Страница 45

С фонаря всё было видно преотлично. Клайв разглядел площадь, мощённую серым кирпичом, глубоко утоптанным в землю. Ни человеческие ноги, ни лошадиные копыта, ни колёса карет не смогли бы их так утопить – на это были способны только железные ноги големов. От площади к заводу шёл длинный коридор, образованный толпящимися людьми; все галдели, шумели, кричали, толклись и вообще всячески излучали атмосферу нетерпеливого ожидания. Наконец, уже за полдень, далеко впереди раздался нарастающий гул, и по растущему крику в той стороне толпы стало ясно, что ворота завода распахнулись. Толпа стала напирать, и солдаты из оцепления напрягли плечи, предупреждающе ощериваясь штыками. Толпа подалась назад, жадно пялясь вперёд.

Ещё пара минут – и Клайв увидел первого голема.

Он шёл впереди, подобно знаменосцу – да он и был знаменосцем. Железные руки его сжимали древко стяга, на котором посреди жёлтого поля чернела голова голема – личный символ владельца мануфактуры. Позади реяли несколько знамён Шарми. За знаменосцами шёл барабанщик, бодро выстукивавший марш голыми руками – и надо сказать, что гул от этих ударов разносился по всей округе. За барабанщиками шагали несколько шеренг големов, одетых в военную форму королевской гвардии: первый ряд с ружьями на плечах, второй и третий – со штыками наперевес. И ещё за ними – десятки, сотни шеренг, сотни железных людей, чья поступь громыхала по каменной мостовой, заглушая барабанную дробь, отрывисто, чётко, звучно: р-раздва, р-раз-два, р-раз-два. Толпа замерла, разглядывая странное шествие в немом благоговении. Даже те, кто видели это зрелище не впервые, изумлялись ему так же, как в первый раз. А Клайв, никогда ничего подобного не видавший, смотрел на них со своего фонаря и думал, что было что-то жуткое, что-то могучее и одновременно очень страшное в этом параде железа, оживлённого, но не мыслящего, шагающего, но не способного выбирать, идти или остановиться. Вся эта железная стена могла, как люксовоз, вонзиться в толпу и смять её, круша всё на своём пути, – и никто не смог бы ей помешать… если бы…

«Это и есть то оружие, – подумал Клайв, и от силы и ясности этой мысли чуть не упал с фонаря. – То оружие, про которое толковал Монлегюр. Големы… армия големов. Да ведь и правда, чёрт подери! Один такой боец стоит десятка гальтамцев. И двух дюжин минойцев, по крайней мере…»

Оставалось недоумевать, как эта очевидная мысль прежде никому не пришла в голову. Зачем посылать на бойню живых солдат, когда есть жестяные, которые и стреляют метче, и жрать не просят, и умирать не боятся?

«Да ведь не могли они ждать моего мнения, чтобы до этого додуматься? Не могли. Они же умные, мать их, неспроста сидят в своём Малом Совете, как три паука. Наверняка уже по всей Шарми делают таких солдат. Эти – только верхушка сугроба… так почему же…»

Где-то в толпе заплакал ребёнок – испугался, а может, просто раскапризничался. Следом захныкал ещё один, заголосила какая-то женщина, на них зашикали, потом заорали. Как это всегда бывает в толпе, вместе с искрой вспыхнул весь стог, а может, люди просто не могли спокойно глядеть на шагающие прямо на них машины. Хотелось сделать чтото, повернуться, бежать… Хоть големы и не излучали угрозы, но их число, их слаженность, их ужасная похожесть и непохожесть на человека вгоняли в дрожь.

И тут…

Клайв не сразу понял, что случилось, – только заметил, что стройные ряды големов, вышагивающих среди волнующегося человеческого моря, вдруг подёрнулись рябью. Как будто кто-то из них сбился с шага – но разве может такое быть, когда каждое их действие подчиняется силе направляющей магии люксия? Однако вот, рябь повторилась ещё раз – и со своего места на верхотуре Клайв увидел, как один из големов останавливается и медленно кренится на бок. Шапка королевского капрала, нахлобученная ему на макушку, тоже стала крениться, сползла ему на лоб и закрыла бы глаза, если бы только они у него были. Кто-то в толпе наконец заметил происходящее, закричал, тыча пальцем, – но такое происходило теперь уже везде: големы останавливались, спотыкались, валились наземь один за другим. Мигом растаяла их завораживающая жёсткая красота – теперь это была груда шевелящегося жестяного мусора, неуклюже разворачивающегося, сталкивающегося и с грохотом падающего наземь.

Поднялся шум. Никто не понимал, что произошло; одни кричали: «Предательство!», другие: «Убивают!», третьи – в массе своей городские мальчишки – просто бессвязно вопили во всю глотку, от души радуясь беспорядку. Что-то с размаху долбануло Клайва по ноге, и он так и не понял, был ли это чей-то особенно твёрдый лоб или же неприцельно брошенный камень. Клайв потёр лодыжку носком сапога и забрался по фонарю повыше. Он знал, что спускаться сейчас – равносильно самоубийству: марш големов рассыпался, жестяные люди валились на живых, придавливая их и ломая им отнюдь не жестяные конечности, и живые орали, ещё больше подзуживая тех, кто ещё не убежал.

Во всём этом гвалте, совершенно внезапном и непонятном, а потому ещё более беспорядочном, уже скоро ничего нельзя было разглядеть. Тут и там мелькали попа́давшие големы и ружья, слетевшие красные шапки гвардейцев и шляпы обывателей, поломанные трости и потерянные шарфики. Людская толпа рассеялась, оставив беспорядочно сваленных големов в кругу растерявшегося оцепления. И над всем этим в приглушённом гуле над площадью вдруг чётко и звонко прозвучал женский голосок, Клайву хорошо знакомый, даром что он уже несколько лет его не слышал:

– А я же говорила! Говорила, что ерунда этот ваш люксий. Дешёвка. То ли дело на пару'!

Клайв перегнулся на другую сторону фонаря. Прямо напротив него, на противоположной стороне улицы, жались к стене две женские фигурки, которые заслоняла собой от мечущихся мимо людей третья, мужская.

– Ну здравствуй, братец, – проговорил Клайв Ортега и сделался вдруг очень и очень мрачен.

Пока Клайв сидит на фонаре, предаваясь тяжёлым думам, вернёмся немного назад и посмотрим, как провели последние несколько недель его неуловимые друзья.

Для каждого из троицы, оставленной нами в роще у поместья Монлегюр, эти недели стали не самым приятным испытанием. Эстер, покинувшая отчий дом хоть и не впервые в жизни, но на сей раз бесповоротно и окончательно, страдала в разлуке со своей мельницей, стеклянными цилиндрами и гаечными ключами, из которых захватить в дорогу смогла лишь самую малость. В отличие от неугомонного брата, природа не наделила её бродяжьей душой, и, обрекая себя на изгнание и скитание ради любимого супруга, она приносила жертву, с которой ей нелегко было примириться сходу. Всё это отражалось на её настроении отнюдь не самым лучшим образом, и большую часть времени вместо весёлой, задорной и бойкой девушки, в которую без памяти втрескался кадет ле-Брейдис три года назад, присутствовало неразговорчивое, хмурое и язвительное создание, открывавшее рот преимущественно для того, чтобы пустить очередную шпильку в адрес принцессы Женевьев.

Принцесса Женевьев также весьма страдала. Хотя в данный момент её жизни и благополучию ничто не грозило и она продолжала двигаться к своей таинственной цели, однако тот новый жизненный уклад, к которому она за время путешествия с Анатомическим театром вполне привыкла, вновь стал рушиться на глазах. Без особого труда подчинив себе волю своих недавних спутников, Женевьев вновь ощутила себя в своей тарелке, иными словами – вновь ощутила себя принцессой, обладающей всей полнотой власти, пусть даже границы этой власти проходили по обтрёпанному краю лоскутного полога повозки. И при ней всегда оставался ей лейб-гвардеец – её армия, совет и свита в едином лице. Решившись воплотить в единственном неопытном юноше весь свой двор и исполнительную власть своего величества, Женевьев сполна удовлетворилась этим. Однако с появлением в их не отличавшейся постоянством компании новой участницы даже это обстоятельство, единственное неизменное, на что Женевьев опиралась все прошедшие недели, внезапно пошатнулось. Ибо, неохотно признавая некоторые права наследной принцессы на своего мужа, Эстер Монлегюр решительно не собиралась его с нею делить.