Повилика - Катерина Крутова Страница 46

—А помнишь тех, кто вместе с тобой гнал меня, точно дикого зверя?

Страшная охота, где погибли двое товарищей, яркая в памяти, заставила стиснуть зубы.

—Ты отнял меня у леса, а лес забрал их у тебя,— пухлые губы женщины обожгли ухо мужчины, а зубы до крови прикусили кожу.

—Помнишь ту, чьи волосы горели ярче огня, а любовь к тебе пылала жарче горнила?

Образ Магды, еще не искалеченной, распутной в бесконечной угодливости господину живо предстал перед взором.

—Проросла она в мать-сырую землю и никогда уж не познает ни ласки, ни любви,— острые ногти провели по груди, оставляя глубокие царапины.

—А те двое, что были с тобой с колыбели, потакали во всем, принимали любым и готовы были и в омут, и в пламя, как живется тебе без них?— Повилика сжала бедра, заставляя Ярека стонать от боли, желания и горя потерь.

—Неужели в твоей груди еще бьется сердце? Ведь мое ты вырвал и растоптал! Чуешь ли ты теперь боль мою? Сознаешь ли все горе, что причинил?!

Замен хрипел, пытаясь сбросить с себя всадницу надвигающегося апокалипсиса, но тело не слушалось, а Повилика сидела как влитая, вытягивая из него последнюю силу.

—Ты…— выплюнули пересохшие губы вместе с кровавой пеной.

—Я,— подтвердила Повилика.

—Яд, проникший под кожу, камень, упавший со стены, проткнутая глазница и хруст позвонков. Все это я, мой господин. Та, кто была дарована взращивать и любить, твоей похотью и злостью превращена в погибель.

Вбивая мужа в супружеское ложе, вжимая ладони в грудь, где заходилось в лихорадке, готовое разорваться на части сердце, лишая дыхания жестоким, выпивающим жизнь поцелуем, Повилика мстила — за потерянного любимого и оставленного отца, за поруганную честь и отравленную душу.

Не юной травницей и слабой женой — богиней смерти и возмездия предстала она перед Яреком в последние мгновения жизни. Паралич сковал некогда сильное тело, вспыхнули страхом близкой кончины темные глаза.

—Отдавший все — теперь свободен,— Повилика вздрогнула, принимая последнюю искру с костра догоревшей жизни, и взглянула в висящее у кровати зеркало. Обнаженная, бесстыже прекрасная женщина, прожигала из отражения огнем разноцветных глаз. Темная яростная сила плескалась на дне зрачков.

Повилики едины, и в каждой из нас — мать, жена и дочь. Наши корни уходят глубоко сквозь время во тьму земли, но крона тянется ввысь к теплу и свету новых дней. Круг за кругом мы повторяем неизменный цикл жизни — от оброненного семени, через пробиваюший дорогу росток в пору цветения и зрелости вплоть до увядания. Но почва, на которой мы растем, сок, который нас питает, господин, который поддерживает нашу жизнь — уникальны, как цветы на нашей коже, как дочери, что мы приводим в мир. Рожденные природой мы храним Первородную в своих именах: По — Полина, маленькая девочка, постигающая мир; Ви — Виктория, победительница, не ведающая преград; Ли — Лика, светлая, дарующая надежду в темные времена; Ка — загадка, для которой настанет свой черед. Но разгадывать ее будет уже другая. Мне пора следом за улетевшим навсегда Альбатросом, господином моего сердца.

(Париж, кладбище Пер-Лашез, могила Арчибальда Ларуса, капитана воздушного корабля «Альбатрос». 370-ый год от первого ростка, время высоких трав и многоликой Луны)

Виктория ступает тяжело, опирается о руку дочери, отрешенно смотрит перед собой. Обычно гладко убранные волосы разметались по плечам, и седые пряди отливают потускневшим серебром в последних лучах заходящего солнца. Грузно, совсем неэлегантно, а по-старушечьи кряхтя, опускается она за деревянный стол, установленный посреди площадки для пикника. Взгляд мадам Либар обращен глубоко внутрь себя — теща переступила порог нашего мира. Теперь живые для нее лишь призраки пережитого.

Лика ныряет в палатку проверить дочь, а возвращается оттуда с термосом травяного чая и молескином Виктории. Безмолвно наливает матери полную кружку и раскладывает перед ней писчие принадлежности. Старая женщина молчит. Лишь когда ее дочь заканчивает и поворачивается чтобы уйти — узловатые пальцы ловят узкую ладонь и сжимают ее в благодарном жесте. Лика улыбается матери — ласково и тепло, точно малому ребенку, просящему прощенья за шалость. А я поражен этой сценой едва ли не больше инициации Полины магическим кустом. Неужели в черством сердце проклюнулся росток любви?

А моя единственная меж тем идет навстречу — первозданно прекрасная — босая, в закатанных джинсах, со свободно спадающими до плеч волосами цвета пшеничного поля, с таким заразительным задором в глазах, что я заранее готов на любое безумство. Невозможно поверить, что несколько недель назад всерьез думал бросить эту волшебную женщину. А Лика хватает за руку и увлекает за собой в замковый двор, где лучи заката уже потеряли власть над сумраком позднего вечера. Трава игриво щекочет ноги, а древние заросли дрожат нетерпеливым предвкушением.

—Вместе?— спрашиваю жену, не сбавляя шага.

—Навсегда,— отвечает Лика и переплетает наши пальцы.

Ветви раздвигаются, образуют коридор, ведущий в самое сердце чащи, и мы входим в него рука об руку. Тихая мелодия вновь вплетается в шум ветра и шелест листвы, но теперь мне слышится: «Ты пришла…. Пришла!» или это обман слуха. Но Лика кивает согласно и буквально светится радостью долгожданной встречи.

—Лунный цветок, первый за сотни лет,— звучит глубокий женский голос, и я оглядываюсь в поисках источника слов. Лика замирает, останавливает меня и одними глазами указывает вперед — там из толщи живой изгороди тянутся длинные побеги, испускающие едва уловимый фосфоресцирующий свет. Тонкие нити сплетаются, растут и постепенно приобретают форму женской фигуры. Трава удлиняется, стремится вверх и вот уже длинное платье из стеблей и цветов одевает слепящий глаза силуэт. Яркий свет меркнет, и перед нами предстает девушка, почти обычная, если не считать глаз — все оттенки зелени и древесной коры, синь глубоких озер и тьма ночных небес слились в их палитре.

«Настоящая?!» — думаю настолько громко, что ответ вторгается в сознание.

—Для тех, чье сердце открыто.

Моей щеки касается тонкая ветвь, гладит бархатными на ощупь листьями, а незнакомка улыбается разноцветными глазами:

—Такой же беззаветно преданный, как и он.

Не успею не то, что спросить, подумать, о ком она, как Лика сильнее стискивает ладонь, а двор вокруг меняется — живая изгородь стремительно растет, смыкается над нами. Окружающий мир погружается во тьму, а в ней, подобно отпечатку на фотобумаге постепенно проявляются события далекого прошлого. Худой темноволосый мальчик не старше семи лет держит на коленях щенка. В руках ребенка горячая, истекающая жиром лепешка. Он отламывает кусок и делится с псом. Тот в ответ благодарно облизывает пальцы кормильца и бьет по грязным голым ногам радостно виляющим хвостом. Картина меняется — парень подрос. Слезы обиды текут по загорелому лицу, рубаха прилипла к спине и кровавые полосы проступают на ткани — следы хозяйской плети. Но подросток берет себя в руки, встает на колени и возносит молитву, полную прощения и благодарности за подаренную жизнь. А затем я вновь вижу темноволосого незнакомца — уже молодым мужчиной, истекающим кровью на пороге смерти. С огромным трудом из последних сил он вползает в самое сердце зарослей и слезы отчаянья текут по благородному лицу, смешиваются с потом и кровью и впитываются в землю у самых корней. А когда сознание покидает истерзанное тело, яркие лучи полуденного солнца пробиваются сквозь полог ветвей, и навстречу живительному свету тянется трава, молодая поросль кустарника и тонкие белесые нити дикой повилики. Они опутывают умирающего, укрывают растительным ковром, стягивают рваные края ран, стирают соль слез. Золото солнечных бликов оседает на юной липкой листве, опадает невесомой пыльцой и в неверном, колеблющемся свете из намеков и полутеней рисуется силуэт — эфемерная, едва различимая девушка в белых одеждах опускается рядом с павшим воином, обнимает прозрачными руками и кладет голову на грудь.