Любимая игрушка судьбы - Алекс Гарридо Страница 46

— Ты не исполнишь моего желания.

Царь мрачно усмехнулся.

— Нет такого, что невозможно для меня. И нет такого, в чем я откажу тебе сегодня.

Акамие подумал еще с минуту, перевернулся на бок. Крепко зажмурился.

— Я хотел бы быть воином.

Тишина.

Акамие боязливо открыл глаза. На лице царя отразилось разочарование.

Переведя дух, Акамие повторил, хотя и не так решительно:

— Я хотел бы быть воином.

— Ты хотел бы быть воином… Ты хочешь стать воином?

Царь провел ладонью по его груди, по бедру. Акамие обиженно охнул, тело само покорно изогнулось под уверенной лаской господина. Рука вернулась и, едва касаясь пальцами, скользила по животу. Акамие стиснул зубы.

— Это ли твое желание? — настаивал царь.

Стать воином.

Покинуть навсегда ночную половину, расстаться с покрывалом, скакать на горячем коне, натягивать тугой лук и слушать певучий звон тетивы и дробный топот копыт, принимать открытым лицом удары сухого степного ветра или тугие струи дождя, смеяться вместе с Эртхиа, пускать коней наперегонки, пить мурра у ночного костра, быть свободным, свободным!

И никогда уже не заснуть рядом с царем и не просыпаться рядом с ним, не ласкать его, разленившегося льва, не танцевать ему томительных ночных танцев, не опускать покорно голову на его плечо, когда царь среди ночи вздумает гулять по саду с ненаглядным мальчиком на руках…

— Нет, — еле слышно выдохнул Акамие, — не хочу стать воином.

Царь стиснул рукой его бедро.

— Чего же ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты любил меня всегда.

— Нашел, о чем просить! — недовольно откликнулся царь, поглаживая следы своих пальцев на тонкой коже. — Это и так твое.

И открыл глаза.

Так все и было, как он хотел увидеть: Акамие, весь опутаный золотисто-белыми косами и нитями жемчуга, светлый и тихий.

— Чего же ты хочешь? Назови мне твое желание. Но будь осторожен. Я спрашиваю в последний раз.

Два желания сразу пришли в голову Акамие, и он выпалил на одном дыхании:

— Когда Эртхиа вернется, прости его! — и дай свободу Ханису…

Царь не ответил ничего. Наклонив голову набок, разглядывал Акамие, как редкостную диковину. Расхохотался. И оборвал смех.

— Хорошо. Отложим это. До возвращения Эртхиа. Ты так сказал, не правда ли?

И встал с ложа.

— Ночью придешь ко мне. И больше не говори со мной об этом.

Утром рано, до того, как прокричали на рынке об открытии торговли, наследник Лакхаараа ан-Эртхабадр послал своего слугу с бумагой и печатью сказать, чтобы не продавали ни одного невольника выше тысячи хайри ценой, прежде чем покажут Лакхаараа.

И не продавали.

Но ни один из тех, кого в покрывалах приводили во дворец царевича до полудня или по вечерней прохладе, не остался у царевича и не подошел ему.

Наконец, слуга прибежал радостный (а господин, не находя удовлетворения своему желанию, гневался на того, кто занимался этим делом) и воскликнул:

— Мой господин! То, что отыскать было твое благородное повеление — готово! Тут у ворот купец с невольником в простом покрывале, из под которого даже не слышно звона подвесок и браслетов. Купец говорит, что если мальчика продавать с украшениями, ни у кого не хватит богатства заплатить за него.

— Сколько стоит?

— За десять тысяч не отдают.

Лакхаараа привстал со скамеечки, переглотнул.

— Ко мне с ним и с купцом.

Слуга вылетел со всех ног и привел купца, по лицу и одежде — с Южного побережья, откуда плавают купеческие корабли до всех краев земли и ходят караваны за Обширную степь, до северных лесов, богатых мехами, подобных которым нет в других местах.

За купцом двое рабов вели под руки того, что под покрывалом, и покрывало было толстым и плотным, не из шелка, а из лучшего бархата, и тянулось за невольником по земле на пять локтей.

— Доброй славы и изобилия твоему дому, долгих лет и множество сыновей тебе, благородный господин! — приветствовал купец.

— Тебе того же! — воскликнул Лакхаараа, едва сдерживая нетерпение. — Что ты прячешь под покрывалом? И разве выставляют на продажу невольника, достойного внимания, не украсив его?

— Невозможно украсить луну в небе, благородный господин. И рубины, и сверкающий алмаз — все затмит, когда в четырнадцатую ночь месяца просвечивает сквозь тонкие облака. Потому и прячу под покрывалом плотным, как слой туч в ненастье.

— Что же, — сказал Лакхаараа, — пусть ветер разгонит тучи, чтобы мы могли сговориться и сойтись в цене.

— Э, благородный господин, — сладко, с причмоком, усмехнулся купец, — десять тысяч плати, не глядя. Удивишься, что подобного ему можно купить за деньги. Твой перстень будет ему браслетом, а браслет — поясом.

— Ладно, купец, — Лакхаараа нервно зевнул, — показывай товар. Если он таков, как ты говоришь, я добавлю что-нибудь сверху. Не наследнику повелителя Хайра прослыть скупым.

— Так и я думаю, благородный господин!

Оттолкнув рабов, взявшихся было за покрывало, купец сам осторожно приподнял край, а когда Лакхаараа приподнялся и весь потянулся вперед, резко дернул. Груды бархата рухнули, вздымая облака пропахшей благовониями пыли. Пройдя сквозь них, заклубился золотыми облаками солнечный свет, текущий в открытое окно.

И Айели предстал перед Лакхаараа ан-Эртхабадром в зыбком сиянии, окутанный ароматами ладана и мускуса.

Он был тонок, как тенкинское копье, и кожа цвета финика просвечивала сквозь белую рубашку. Четырнадцать кос касались ковра, на котором он стоял, у маленьких коричневых ступней. И когда Лакхаараа взглянул на его лицо, то не смог отвести глаз и не скрывал от купца, что доволен увиденным. Казалось, ласковой ладонью оглажено овальное лицо, такими мягкими были его черты, брови высоки и округлы, веки гладки, а ресницы бросали тень на щеки. Он стоял, опустив глаза, сложив перед грудью узкие ладони.

Робкой повадкой, тонким станом, зыбкой грацией напомнил он наследнику того, другого, хоть тот был бел, а этот — темен.

— Суди сам, благородный господин, нуждается ли он в украшениях. И что можно сказать в похвалу тому, кого ты видишь сам своими глазами и можешь убедиться в том, что он совершенен по красоте, прелести, тонкости стана и соразмерности. Его косам четырнадцать лет, и он воспитан наилучшим образом для украшения опочивальни и развлечения господина: обучен танцам, пению, игре на увеселяющих инструментах, а также нежному искусству, искусен в движениях и заигрываниях, вскрикиваниях и жалобах, в томности, истоме и похоти, и соединяет в себе все эти качества с избыточной красотой и изнеженностью. И при том — жемчужина несверленая.