Империя "попаданца". "Победой прославлено имя твое!" - Герман Романов Страница 46

Приемного отца генерал всегда за родного почитал, хотя знал, кто его природный отец – в семье этого почти не скрывали. Да и зачем? При дворе об амурных похождениях императора на каждом углу судачили.

А сам Александр Румянцев никогда ни жену, ни сына не упрекал, хотя был суров нравом – но, боготворя покойного императора, перенес это чувство и на сына, царственной крови ребенка. Вот потому-то и мучился сейчас генерал-аншеф Петр Александрович Румянцев – и племяннику, природному императору, помочь надо, и душу пересилить нельзя.

Труслив зело его тезка царственный, о сопротивлении гвардейской мощи не помышляет, перед никчемным князюшкой Никитой Трубецким унижался вчера тяжко. Как защищать такого царя прикажете, который драться насмерть не желает и готов на милость своей умной, но блудливой супруге отдаться.

А двинь сейчас Румянцев полки в его защиту… Но до Ораниенбаума кавалерии десять часов идти с отдыхом, чтоб совсем коней не запалить. Пока дойдешь, и время уйдет, и Петр Федорович капитулирует. А Катька его тогда прямиком в Сибирь отправит или на плаху пошлет – она-то к его крови почтения совсем не имеет. Кто ей генерал Румянцев?

Облегчив душу громким бранным словом, генерал остановился. Сопротивляйся Петр Федорович, или иди царь в Нарву с голштинцами – тогда на войну легко было бы решиться. А так непонятности. Как сегодня – казаки с биваков самовольно снялись и в неизвестность всем полком ушли, а командующего армией даже не предупредили…

Петергоф

Измайловский караул стоял почти рядом, за углом комнаты. Вдоль стены одной шеренгою. Увидев впереди практически голых девушек, солдаты чуть отвернулись, а молоденький офицер, почти мальчик, скосил к полу глаза и негромко прошипел:

– Куда идете? Немедленно вернитесь к себе в комнату. Голштинцы на первом этаже…

– Уже на втором!

Петр выдвинулся и со всей силы лупанул офицера в лоб тяжелым подсвечником. А следом хорошо огрел по голове и солдата. Третий измайловец, получив от императора штыком лопаты по коленке, заорал истошно от лютой боли. Четвертого солдата Петр ударил ботфортом по мужским причиндалам, и тот сразу согнулся, схватив жестоко ушибленное «достоинство» руками.

Но уже было не до жалости, и, вкусивший крови, он рванулся бегом по коридору, щедро наделяя лопатой и пинками опешивших солдат. Сзади валом бежали голштинцы, добивая и затаптывая. Секунд десять в коридоре шла безнаказанная и беспощадная кровавая резня ошеломленных от неожиданного нападения измайловцев.

Два десятка полупьяных гвардейцев погибли на месте, даже не успев и толком понять, за какие такие прегрешения, вольные и невольные, женщины в пеньюарах их столь быстро и безжалостно убивают.

Петр же ни о чем не думал, он отключился от происходящего – только лопата в руках крутилась да разлеталась в стороны кровавыми ошметками человеческая плоть.

Впервые в жизни его полностью захватил древний инстинкт, когда можно убивать всех подряд, не держа в уме статьи Уголовного кодекса. И он убивал, работая на автомате, и мысли из головы улетучились. А за спиной гремели выстрелы – то голштинцы расчищали выстрелами перед ним дорогу. И дорвались до лестницы, благо близко она была…

И там бойня вовсю шла – десятки озверевших гусар и гарнизонных солдат с ревом и хриплым матом шли на штурм преграды, размахивая саблями и тесаками, выставив штыки и паля из пистолей. Измайловцы отбивались, вот тут в спину и ударили конвойцы – кромсали, рубили, резали и стреляли, задыхаясь от пролитой крови и порохового дыма.

Последних защитников баррикады истребили в считаные секунды, и только сейчас Петр обрел возможность думать. Мимо него повалила толпа гусар и солдат, причем среди последних мелькнули и знакомые ему мундиры преображенцев и темно-красные ментики.

Какой-то совсем юный прапорщик любимого Петром Великим полка что-то хрипло орал, широко разинув рот, и Петр снова нырнул в боевое безумие, устремился вперед, расталкивая солдат. И прорвался с трудом в огромный, прилично освещенный зал. А там их уже ждали.

Полсотни измайловцев стояли плотной шеренгой, перегородив широкий зал. Уже приложились к фузеям и целились в них, в него целились. Время растянулось, и Петр увидел, как упали кремни ружейных замков на огнива и ярко вспыхнул порох на полках.

А его тело жило самостоятельно, и, пока он смотрел на гвардейцев, оно само рухнуло на пол. Что-то обожгло лоб, а ружейный грохот начисто заложил уши.

Петр рванулся в пороховой дым и стал кромсать лопатой мягкие человеческие тела. Кромсал и кромсал, не замечая боли в бедре и на ладони.

И лишь последнего, совсем молоденького, но рослого не по годам солдата убивать не стал – пнул коленом в пах и торчком лопаты по зубам, носу и лбу несколько раз жестоко, от всей широты своей доброй, но местами греховной души врезал. Но не падал тот на пол, стоял на ногах, кровью залитый, – и Петр без передышки лупил его, боясь, что солдаты штыки пустят в ход до того, как он его навзничь завалит…

И все закончилось разом, тормоза сцепились, и Петр в дикой усталости присел на каким-то чудом уцелевший стул. Чуть отдышался, тупо посмотрел на окровавленную ладонь и вытер пот со лба обшлагом. Какой, к черту, пот – рукав был в крови, его крови!

С императора быстро сняли кирасу – вся истыкана и пробита, сплошной ужас, прямо слово. И весь мундир заляпан – но вот тут-то чужая кровь была, им в бою добытая.

Солдаты вокруг орали восторженно, а вот что конкретно, Петр разобрать не мог из-за всеобщего гама. Но тут его сграбастали крепкие солдатские руки, как щупальца протянулись со всех сторон, подняли над головами и сильно подбросили в воздух.

Он увидел, как к нему разом, в единый миг, приблизился расписанный узорами потолок, потом отдалился и снова приблизился. Подкинули его в воздух раз десять, и только одна мысль гудела в усталой голове – хорошо будет, если не поймают, намного лучше, чем штык под спину случайно подставят…

Но обошлось, бережно поставили на ноги, отошли все на пару шагов, очистили пространство кругом. Лица у всех восторженные – так, наверное, и относились раньше легионеры Древнего Рима к своим удачливым полководцам, вплоть до обожествления их персон.

Через толпу протиснулся генерал Гудович – взгляд растерянный, смотрит с испугом и обожанием. А Петр уже возвратился на грешную землю и принялся отдавать приказы:

– Так, всех убитых измайловцев в окна вышвырнуть, на хрена их таскать. Наших верноподданных солдат отдельно сложить. Да, тех, кого я лично жмуриками заделал, отдельной кучей скирдуйте, и офицеров сверху, пусть ими верховодят. Пленных измайловцев во дворе собрать, нагишом, вымазать хорошо дегтем, медом и клейстером мучным. Выпотрошить перины и подушки, хорошо вывалять в перьях – пусть гвардейцы птицами чудными к моей супруге бегут, с сообщением приятным!

Гогот солдат потряс стены дворца, высадил уцелевшие стекла из рам, и те выпали из переплетов, жалобно звякнув напоследок. Пришлось Петру ожидать пять минут, чтоб отсмеялись его солдаты, и уже чуть жестко закончил: