Бесшабашный. Книга 3. Золотая пряжа - Корнелия Функе Страница 46

Как ты будешь спасать ее в следующий раз?

Джекоб не имел об этом ни малейшего понятия и не исключал того, что когда-нибудь ему не останется ничего другого, кроме как уповать на милость Игрока, даже если он не имел никаких оснований на нее рассчитывать.

Он уже рассказал Лиске о коконе невидимой бабочки.

– Мы найдем ее, если только она существует, но сначала твой брат, – был ее ответ.

Далеко не сразу Джекоб решился повторить Лиске то, что говорила Красная Фея об Уилле.

– Как ты думаешь, ей можно верить? – спросил он под конец.

Лиска долго молчала, прежде чем ответить:

– Да.

После чего отвернулась к вагонному окну, словно пытаясь представить себе, как выглядит мир без фей.

Разговоров об Игроке и долге они по-прежнему избегали. Но каждое прикосновение к Лиске, каждый ее взгляд напоминали Джекобу о страшном соглашении с эльфом. С Лиской происходило то же самое – достаточно было посмотреть на нее, чтобы убедиться в этом. Феи волновали ее мало. Она, как и Ханута, больше беспокоилась о Джекобе. Для Лиски вся эта погоня была прежде всего единственным способом отомстить Игроку. Джекоб же чувствовал одно: случись что – он не сможет ее защитить. Даже впряженные в карету лошади редкой серебристо-серой масти напоминали ему о последней встрече с Семнадцатым.

Что поделать? Любовь делает нас трусливыми. Никогда раньше Джекобу не был так ясен смысл этой поговорки.

Ожидания Хануты насчет квартиры оправдались в полной мере.

Алексей Федорович Барятинский жил в самой богатой части города. Всего несколько кварталов отделяли его особняк от Кремля – средневековой крепости, которую нынешний царь, вопреки протестам дворянства, объявил своей резиденцией. Его предшественники правили из Санкт-Владисбурга – портового города, выстроенного по образцу западных столиц, но Николай III решил напомнить варягам, где их корни.

На одних только воротах перед особняком Барятинского золота было больше, чем во всем дворце аустрийской императрицы. Их охраняли стражники с собаками такой же серебристо-серой масти, что и лошади. Это были борзые – якутские овчарки. Легкие и тонкокостные, несмотря на внушительные размеры, они обладали удивительным мехом, который под ветром переливался всевозможными оттенками основного цвета – серебристо-белого или бледно-голубого. Голубые борзые ценились особенно высоко.

Красивая шкура едва не стала причиной полного истребления этих животных. Благо варяжское дворянство вовремя осознало, что использовать борзых в качестве сторожевых псов гораздо выгоднее, чем шить из них шубы. И борзые с лихвой оправдали доверие. Они обрушивались на нарушителя как молнии, двигаясь настолько стремительно и бесшумно, что это граничило с колдовством.

Вот и сейчас, стоило Лиске выйти из кареты, два серебристых красавца у ворот особняка как по команде вытянули острые морды.

Московские жители, независимо от достатка, не любили стеснять себя четырьмя стенами и даже в городе стремились устроиться с деревенским размахом. Князь Барятинский не был исключением. В просторном внутреннем дворе ворковали павлины, а между овощных грядок прогуливались индюки. Здесь же имелся дровяной сарай и теплица, чьи стеклянные стены надежно защищали нежные померанцевые саженцы от суровой варяжской зимы. Крыша особняка больше походила на пестрый ковер с выступающими кое-где башенками, похожими на золотые бутоны. Лиска и Джекоб обменялись насмешливыми взглядами. От таких апартаментов не отказался бы, пожалуй, и оборотень.

Сам князь, которого Ханута когда-то спас от клыков бурого волка, принял их далеко не сразу. Лицо старого охотника мрачнело с каждой минутой, пока он ожидал аудиенции, устроившись на кожаном диване, по стоимости превосходящем всю его гостиницу вместе с корчмой. Рядом Сильвен то и дело прикладывался к рюмке картофельной водки, поданной ему на серебряном персидском подносе. Джекоба радовало, что Ханута не соблазнился угощением, пусть даже причиной тому было не менее опасное колдовское снадобье под названием могильная горечь.

Лиса стояла возле занавешенного мехом окна – даже летом ночи в Москве бывают холодными – и смотрела на городские крыши, словно сложенные из цветной бумаги.

Джекоб хорошо знал это состояние, порой Лиска пребывала в нем часами. Картинки, звуки, запахи откладывались у нее в памяти, чтобы всплывать годы спустя. Он любил разглядывать ее лицо в минуты сосредоточенности, хотя с некоторых пор даже это удовольствие стало для него запретным.

Ханута вот уже в третий раз рассказывал историю спасения Алексея Федоровича Барятинского от клыков бурого волка, а Джекоб страдал от боли даже более жестокой, чем та, что причинили ему прикосновение голема и вороны Бабы-яги. Время от времени комната оглашалась гулким боем, и тогда дверки часов на каминной полке распахивались и из них выезжал золоченый медведь. Когда он появился во второй раз, Ханута разразился проклятием, которому научился у Сильвена, но тут, словно по волшебному слову, на пороге появился ливрейный слуга и пригласил их к князю.

Джекоб в жизни не видел человека дороднее. Даже ольхе-фроны, чьи тела защищены от арктического холода семью слоями жира, почтительно склонили бы перед князем головы. Барятинский участвовал в двух войнах, однако Джекоб не мог, как ни силился, представить его в офицерском мундире. Взгляды, которые князь бросал на Лиску, подтверждали его известную слабость к женскому полу. Другой его страстью была дуэль. На следующее утро во время завтрака один из слуг поведал гостям, что недавно князь прострелил руку первому пианисту Варягии, заподозрив того в связи со своей женой.

Быстро оглядев Джекоба, Барятинский остановился на Сильвене, точнее на татуировке, украшавшей его шею пониже затылка.

– Неплохо, – хмыкнул он. – Якутия или Константинополь?

И, не дожидаясь ответа, раскрыл Хануте объятия, с лихвой окупившие долгие часы ожидания.

– Прошу прощения… неожиданный визит… посол из Луизианы… – оправдывался князь между поцелуями. – Нигде не играют в карты лучше, чем в Варягии, но вчера я лишился целого состояния.

Голос у князя был соответствующий телосложению – зычный, как у оперного певца, и теплый, как медвежий мех на воротнике его камзола.

– Где ты потерял руку, друг мой? – громко спросил он, ткнув Хануте в грудь унизанным перстнями пальцем. – Что с тобой? Ты постарел. Не ты ли когда-то искал источник с молодильной водой?

– Я не нашел его, – хмуро отвечал Ханута. – Ну а ты как? Я вижу, тебе удалось-таки напасть на след кыргызских мясных мух, от укусов которых человек начинает испражняться золотом?

– Мух? – Барятинский самодовольно ухмыльнулся, поглаживая себя по животу. – Нет. Видишь ли, я поклялся вставить себе каменные зубы, если гоилы разобьют альбийский флот. – Тут князь оскалился, обнажив карнеоловые клыки. – С ними, пожалуй, умрешь с голоду. Но знаешь – все к лучшему. Я рад, что хоть кто-то приструнил островных псов. – Тут он впервые повернулся к Джекобу: – Вы ведь из Альбиона, не так ли? Один из моих лучших друзей родом оттуда, шпион на службе вашего короля. Об этом знает вся Москва, хоть сам он это и отрицает. – Барятинский хмыкнул. – Отличный товарищ и любит выпить. Я много раз уговаривал его работать на меня, но увы… Он слишком любит свою родину. Как можно любить какую-нибудь другую страну, кроме Варягии?