Люди огня - Олег Волховский Страница 49

пусть в Писании его прочтут,

в слове о Разбойнике на кресте,

что весьма часто утешало меня

среди множества падений моих:

ибо Тот, Кто Разбойнику милость явил,

уповаю, возведет и меня

к Вертограду, чье имя одно

исполняет веселием меня —

дух мой, расторгая узы свои,

устремляется к видению его.

Сотвори достойным меня,

да возможем в Царствие Твое войти!

[29]

Складывалось впечатление, что пели специально для меня, и даже специально был выбран именно этот гимн. Это было лестно, конечно, но настораживало.

После гимнов все-таки началась литургия, и я почувствовал духоту. Своды храма стали ниже, сжались, сблизились и начали давить на меня всей огромной тяжестью скалы над нами.

— Извините, я выйду, — шепнул я Михаилу. — Мне надо на воздух.

Он увязался вслед за мной.

Близился закат. Жаркое солнце пустыни медленно падало к горизонту. Я сел на горячий камень в тени акации. Михаил, как часовой, встал рядом.

— Да отвяжитесь вы, — бросил я. — Сидите в ваших душных пещерах, так и сидите!

— Мы здесь счастливы.

— Без свободы? Без жизни? Без любви?

— Небесная любовь гораздо больше, — улыбнулся монах.

— Внушить себе можно все, что угодно.

— Неужели вы никогда не чувствовали сладости и благоговения во время молитвы?

— Чувствовал. Но не во время молитвы, а рядом с Господом Эммануилом.

— Эммануил — Антихрист.

— А-а, Погибшие, значит!

— Это вы — погибшие, — вздохнул Михаил.

— Это я уже слышал. Только если Эммануил — Антихрист, откуда тогда благодать, та самая сладость и благоговение?

Монах отчаянно замотал головой.

— Подделка!

— И как же вы различаете?..

— Нам трудно. Зато вам легко. Вы можете сравнивать. Вы ведь знаете благодать от Эммануила, надо лишь вымолить благодать от Христа и сравнить. Давайте поставим эксперимент.

— Весьма опасный эксперимент.

— Почти всякий эксперимент опасен. Зато вы узнаете истину.

— Ну, и как это сделать?

— Для начала отстоять литургию.

— Эммануил говорил, что это похороны живого.

— Так, значит…

— Да. Я однажды потерял сознание во время литургии. Очень вредная вещь.

Михаил улыбнулся.

— Вокруг будут друзья. Вас поддержат. А вам надо только взять себя в руки и не подпускать к себе Врага.

— Нет, — резко ответил я и отвернулся.

Но от меня не отстали. Ночью, точнее перед рассветом, в мою келью явились Михаил и Map Афрем и безжалостно растолкали меня.

— Ну, что еще? — сонным голосом спросил я.

— Пойдемте! Это очень важно.

Шатаясь, я подошел к окну и вдохнул холодного утреннего воздуха. Это несколько взбодрило меня. Небо едва розовело над темной равниной пустыни.

— Это действительно важно? — уточнил я.

— Да, очень, — строго сказал Map Афрем.

Я посмотрел ему в глаза и понял, что он бессмертный. Так вот откуда у Михаила такой пиетет перед регентом хора!

— Ладно, пойдемте. Map Афрем, извините, а вы из этой обители?

— Нет, я из Сирии.

— А я не мог где-то раньше слышать вашего имени или чего-то похожего?

— Возможно.

Я взглянул на Михаила. Тот хитро улыбался одними уголками глаз.

— Михаил, что вас забавляет?

— Нет, ничего. — И он посмотрел на меня как на человека, который встретил слона и не узнал его.

Мы спустились на первый уровень и вошли в траурный храм.

— Слава показавшему нам свет! — прогремело под сводами.

Map Афрем направился к хору, поручив меня Михаилу. Меня сразу окружили другие монахи, причем очень плотно.

— И ради этого вы подняли меня ни свет ни заря? — возмутился я.

— Тихо, тихо, — прошептал Михаил и крепко сжал мою правую руку у запястья. Одновременно пожилой невысокий монах взял меня за левую руку. Я нервно оглянулся. Сзади стоял огромный черный эфиоп, тоже монах, явно готовый в любой момент прийти на помощь своим братьям. Я попытался вырваться и почувствовал у себя на плече его тяжелую ладонь.

— Тихо, тихо, — повторил Михаил. — Лучше послушайте. Ничего же страшного не происходит.

— Где Марк?!

— Не кричите. Увидите вы вашего Марка. Всему свое время.

— Когда?

— Не сегодня.

— Сволочи!

— Замолчите!

Я сжал губы. Близился тот самый мерзкий момент этого похоронного действа, когда мне стало плохо в соборе святого Штефана.

— Приидите и ядите, сие есть тело мое, — провозгласил священник. — Сие есть кровь моя, за вы изливаемая, — и сквозь полупрозрачную ограду алтаря я увидел, как пали ниц священники, и храм закружился надо мной. Вероятно, я повис на руках у монахов. Но паники по этому поводу не случилось. Я даже не успел отрубиться окончательно, как мне под нос сунули что-то резко пахнущее, типа нашатырного спирта, и ко мне вернулось восприятие реальности. Меня бережно поставили на ноги, по продержался я недолго. Когда вынесли чашу, мне снова стало плохо. И все повторилось. Поддерживающие руки монахов и нашатырный спирт.

— У вас нет сердца! — простонал я. — Отпустите меня! Мне очень плохо!

— Лучше сейчас, чем потом, — строго сказал старик.

Не понимаю, как я дожил до конца литургии. Смутно помню, как на середину храма вынесли большую белую свечу, и тогда монахи наконец сжалились надо мной и под руки отвели наверх, в мою келью, и уложили в кровать, а потом оставили меня, и я услышал, как в замке повернулся ключ. Я снова был пленником. Хотя, конечно, я был им с самого начала пребывания в монастыре, просто понял это только сейчас.

Весь день меня не трогали, только Михаил принес надоевшие инжир и финики. Я сидел на кровати и рассеянно смотрел в окно.

— Я рад, что вам лучше, — улыбнулся монах.

— Спасибо за участие! — шутовски поклонился я. — Что у нас на завтра — дыба или «испанские сапоги»?