Предзнаменование - Валерио Эванджелисти Страница 49

Тень улыбки появилась на тонком лице Саразена.

— Я, наверное, тоже подпадаю под это определение. — Улыбка быстро погасла. — Никогда не знал, что ты такой друг инквизиции. Вроде бы до сих пор у тебя с ней были связаны малоприятные воспоминания.

— Ты говоришь о простом фамильо, да к тому же об испанце. Нельзя быть католиком и не разбираться в институтах церкви. Если инквизиция берет кого-то на мушку, она знает, что делает.

— Ты убежден?

— Абсолютно.

— Тогда тебе лучше сразу пойти и представиться Иоанну Римскому, потому что он приехал ради тебя.

Саразен, сам того не желая, говорил резко и грубовато. Удар попал в цель. Мишель был настолько потрясен, что не мог вымолвить ни слова. Потом с трудом прошептал:

— Ты в этом уверен?

— Да, приятель. Едва выйдя из кареты, он спросил о тебе. И знаешь, кто ждал его перед епископством?

Мишель отрицательно затряс головой, испуганно вытаращив глаза.

— Эта змея, Жюль Сезар Скалигер. Теперь понимаешь? Ты и впрямь в опасности.

Мишель понял сказанное слишком хорошо, и у него сжалось горло. Он прекрасно знал, что инквизиция Тулузы, средневековый пережиток, ни в какое сравнение не идущий с испанской следственной машиной, имела весьма ограниченную власть. Французский король ее не поддерживал, несмотря на ее свирепые декреты против гугенотов. Из ненависти к Карлу V он даже поощрял лютеран, которые множились во вражеской империи. Он дошел до того, что замирился с турками и позволил кораблям старого корсара Барбароссы войти в порт Марселя.

При таком положении вещей Тулуза едва прозябала. Папа Павел V, обеспокоенный протестантской экспансией, центр распространения которой переместился в Женеву, подумывал учредить собственную инквизицию и пренебрегал разрозненными очагами прежней. Единственное, что могли сделать доминиканцы в Тулузе, это наплодить указы, которым, по сути, никто не подчинялся.

Однако в плане моральном приговора инквизиции было достаточно, чтобы исключить человека из католического общества, а значит, из общества порядочных людей. И многим было ясно, что рано или поздно произойдет столкновение между гугенотами, теперь превратившимися в кальвинистов, и силами, преданными Папе. Избиение вальденсов в Апте внимательные наблюдатели расценили как первую генеральную репетицию кровавого спектакля катастрофического масштаба.

Предвидя грядущую расправу, жуткие сцены которой ему рисовала ястребиная трава, Мишель трепетал от мысли, что его насильно причислят к слабым и беспорядочным рядам гугенотов и еретиков. Тогда его крах будет неминуем и придется сожалеть даже о теперешней нищете.

— В чем состоит главное обвинение против меня? — спросил он, стараясь справиться с нижней губой, которую свело судорогой. — Ты знаешь?

— Боюсь, что да. — Саразен снова невесело улыбнулся. — Если я хорошо знаю Скалигера, то главным обвинением будет знакомство со мной, известным кальвинистом. Отягчающим обстоятельством будет попытка передать мне свои знания.

Первой рефлекторной реакцией Мишеля было оглянуться по сторонам и выяснить, не следит ли кто за их беседой. Потом мелькнула мысль отослать Саразена подальше, но он расценил ее как аморальную, да и к тому же такой поступок мог бы его дискредитировать. Наилучшим выходом из положения ему показался тот, что подсказал сам Саразен.

— Я иду к Иоанну Римскому, — заявил он, выходя из-за стойки. Он вдруг ощутил прилив смелости и решил твердо стоять на своем. — Поговорю с ним начистоту и докажу ложность всех обвинений.

Саразен поднял бровь.

— Осторожно, Мишель. Инквизитор не так глуп. Он обязательно к чему-нибудь прицепится, хотя бы для того, чтобы оправдать расходы на миссию.

— Я тоже не дурак. И сила моя в том, что мне нечего скрывать.

Саразен слегка вздохнул.

— Может, ты и прав. Надеюсь, ты мне расскажешь, как беседовал с инквизитором.

Спустя полчаса, собравшись с духом, Мишель поднимался по лестнице епископского дворца. Он не удостоил взглядом отлученного, который, сидя на пороге своей палатки, разбитой в тени фасада обители, просил милостыню. Мишель подошел к входной двери, и первый, кто попался ему на глаза, был низенький доминиканец с венчиком седых волос вокруг бритого черепа и непокорным чубчиком надо лбом.

— Мне надо поговорить с братом Иоанном Римским, — сказал Мишель, нервно бегая глазами по дворцовому дворику. — Это очень срочно.

— Иоанн Римский — это я. Зачем вам нужно со мной говорить?

У Мишеля перехватило дыхание. Он вытянул руки по швам, чтобы скрыть охватившую их дрожь.

— Мне известно, что вы намерены меня допросить, — небрежно бросил он.

Доминиканец ответил более чем логично:

— Вот как? А позвольте узнать, кто информировал вас о моих намерениях?

Вопрос, заданный самым вежливым тоном, таил в себе массу ловушек. Если Мишель скажет правду, он подтвердит свои связи с гугенотом. Если отделается общими фразами, получится, что он отклоняется от истины. Если промямлит что-то вроде «я слышал, как об этом говорили…», его могут заподозрить в сговоре с силами, которые, явно в преступных интересах, следят за инквизитором. Только теперь он понял, в какое скользкое положение попал, и проклял Саразена, втравившего его в эту историю. Но надо было что-то отвечать. Молчание могло показаться более подозрительным, чем любой ответ.

— Меня информировал гугенот Филибер Саразен, — прошептал он неожиданно. — И я явился, чтобы заявить о его ереси и заговорах.

He успел он это произнести, как понял всю серьезность совершенного доноса. Но что он мог сделать? Главной причиной щекотливости создавшейся ситуации было именно безбожие Саразена. По сути дела, этот дурак сам нарвался. Он ведь никогда не скрывал своей веры и своей неприязни к папству. Может, его имя и так было известно инквизитору. Да, но… Мишель все равно чувствовал себя скверно.

Иоанн Римский отреагировал странно. В его черных, глубоко посаженных глазах сверкнул огонек понимания, словно все метания аптекаря были ему известны, но он не принял их в расчет. Когда же он заговорил, в его голосе не было ни понимания, ни презрения, ни вообще каких-либо эмоций. Он был лишен всякого выражения.

— Донести о заблуждении — долг каждого доброго христианина. Как ваше имя?

Мишель чуть не сказал. Но вдруг понял, что в этом случае пути назад уже не будет. Он уже выдал инквизитору имя друга, и с этого момента он должен был перейти из статуса доверителя в статус свидетеля обвинения. Для Иоанна Римского это пустая формальность, для него — тяжелейший выбор. А если ему устроят очную ставку с Филибером? Обычно имя свидетеля не разглашается, но наперед знать невозможно. Очной ставки он не выдержит. С другой стороны, как ему еще доказать свою непричастность к заблуждениям Саразена, если не стать обвинителем? И ему придется биться в сетях, которые будут стягиваться все туже, и не будет средства выпутаться. Оставался один выход, правда, безумный и бредовый, но другого не было.