Танец сомкнутых век - Наталья Серая Страница 5

— Пожалуйста. Тебе сейчас нужно беречь силы, — уговаривает она. 

Разумеется, в её словах есть смысл: ослабленный телом, смятённый духом, он с куда большей вероятностью станет ей и её отряду обузой, нежели помощью. Однако же Константин всё равно не понимает, почему должен прятаться, когда она вновь уходит сражаться за него. Ведь он проиграл. Уже проиграл.

От его спокойных объяснений Анна приходит почти в ужас. А после — неожиданно тянет его за отвороты камзола, привстаёт на цыпочки и, почти коснувшись уха губами, взволнованно шепчет:

— Если не ради себя, то ради меня. Я не хочу потерять тебя, я не могу тебя потерять!

Она прижимается щекой к его щеке — так крепко, что Константин не уверен, почудилось ли ему касание губ или было на самом деле. Ещё никогда она не просила его о чём-то… вот так. 

Проклиная собственную слабость, Константин соглашается с ней. И остаётся.

Ему быстро становится хуже. К тому моменту, когда мятеж подавлен, Константин чувствует себя совсем скверно. Выглядит, надо полагать, тоже не лучше. Никто не говорит ему этого вслух, но довольно и их поспешно отворачивающихся лиц.

Анна не отворачивается. Но горечь, застывшая в сверкающем янтаре её глаз, когда она впервые видит его после возвращения, говорит куда красноречивее любых слов и жестов.

— Всё плохо? — шепчет он, когда её руки осторожно касаются его лица. — Всё очень плохо? Скажи, я кошмарно выгляжу?

Он мог бы и не спрашивать. Он хорошо знает, как выглядят обезображенные малихором. Знает, как вздувшиеся почерневшие вены ползут по лицу и телу уродливыми змеями, знает, как постепенно тускнеют глаза, становясь совсем бесцветными. Бесцветными и слепыми. Хорошо помнит, как мучительно угасала его тётка, княгиня де Сарде.

Именно поэтому он так ни разу и не смотрелся в зеркало.

— Ты выглядишь уставшим, — вздыхает Анна. — Ты вообще спал? Тебе нужно отдохнуть. Дела подождут. Пойдём, я провожу тебя.

Простые слова неожиданно вновь захлёстывают удавку страха на его шее: сейчас она уйдёт, она снова уйдёт, и он может больше никогда уже не дождаться её! Никогда!

— Только если ты останешься со мной, — в лихорадочном отчаянии шепчет он, стискивая её плечи и думать не думая, как это может выглядеть со стороны. — Только если не уйдёшь. Не оставляй меня, не оставляй, не оставляй, не оставляй…

Анна гладит его по волосам. Анна нетерпеливым жестом отсылает молчаливых докторов, короткими приказами разгоняет всех встреченных по дороге к наместничьим покоям слуг. Константин покорно позволяет ей стянуть с себя камзол и сапоги, позволяет уложить себя в постель и шумно выдыхает в её плечо, когда она тоже ложится рядом и заключает его в объятия.

— Я хочу жить… Я так хочу жить, Анна! — шепчет он, судорожно стискивая в руках тонкую ткань её рубашки — так сильно, что одна из верхних пуговиц тут же отрывается.

— И ты будешь, — она ласково гладит проступившие серые вены на его руках, вынуждая разжать пальцы. — Я не потеряю тебя. Я уже пообещала тебе: я найду способ. Ты веришь?

Её голос дрожит. Дрожат ресницы. 

Константин не верит. Ни во что уже не верит, кроме этой болезненной, щемящей нежности — единственного, что у него осталось. Не так, совсем не так, как он хотел… Но что он может теперь? Открыться ей, признаться в своих чувствах? Сейчас, когда ему остались в лучшем случае считанные недели?.. Привязать её к себе, попросить, потребовать быть с ним каждый миг, оттесняя собою чёрный ужас неизбежности? Да. Проклятье, проклятье, да, да, да! Он безумно хочет этого, он больше всего на свете хочет этого! Отдать ей все жалкие крохи оставшегося у него времени: все, все, до последней горсти песка, утекающего сквозь пальцы — только ей, только ей одной! Говорить, смотреть, касаться. Обнимать её так, как он хочет. Целовать так, как он хочет. В конце концов, чего ему теперь бояться? Что терять? Он признается ей и тогда… Что тогда?.. 

Внезапное осознание заставляет сердце болезненно сжаться: как бы Анна ни отнеслась к его словам, что бы они для неё ни значили — что она будет делать с этим признанием, когда Константина не станет? Как он посмеет вынудить её — не умеющую прощать себе и малейших ошибок — день за днём смотреть на его угасание? Вместо поисков лекарства — бесполезных, бесполезных! — из жалости скрашивать последние дни умирающего? О, нет. Нет-нет. 

Признаться ей сейчас будет ещё большим малодушием, чем было молчание все эти годы. Это не облегчит его сердце, лишь переложит всю тяжесть на неё. Константин умрёт, а Анна останется жить с этим. С его болью, с его сожалениями, с его виной.

Нет. Ни за что. Он не скажет ей. Слишком поздно.

Но сейчас это не так уж и важно. Главное, что она здесь. Она рядом. Она не оставит.

— Верю. Я верю тебе, — шепчет он, крепче сжимая объятия. — Только тебе одной я и верю.

Он будет обнимать её, будет льнуть и прижиматься к ней, как в детстве. Иначе, чем в детстве. Он будет слушать её голос, тихонько мурлычущий какой-то знакомый мотив и незнакомые слова. И будет засыпать, уткнувшись носом в её плечо. И где-то на грани обессиленного зыбкого полусна ему вдруг почудится нежный, почти невесомый поцелуй, коснувшийся его почерневших потрескавшихся губ. И другой. И третий. Чудесный, чудесный сон, хоть на короткие мгновения забытья дающий ощутить, будто бы какая-то вырванная часть его самого наконец-таки вернулась на место…

А утром она уйдёт. Всё равно уйдёт. Константин ни за что на свете не хотел бы отпускать её. Но жить он хотел сильнее. И если кто-то и мог отыскать лекарство — то только она. Она в это верила. А он верил ей.

Она долго не возвращается. С каждым новым днём в глазах начинает всё ощутимее темнеть, а боль становится и вовсе нестерпимой. Константин и не подозревал, что боль может быть такой сильной. Что все его прежние драки, все травмы на тренировках, и даже тот пропущенный на дуэли удар, чуть не до кости рассёкший ему левое предплечье — просто меркнут по сравнению с тем расплавленным металлом, что выжигает сейчас каждую артерию и вену в его теле. Что каждый новый вдох сжимает лёгкие раскалёнными тисками, раз за разом заставляя верить, что это конец, теперь это точно конец… А потом он вдыхает снова. И ещё.

Константин почти совсем перестаёт заниматься делами. Только подписывает ворохи бумаг, исправно приносимые советниками. Но когда зрение начинает его подводить, он прекращает и это: если отец что и смог намертво вдолбить в его «пустую голову» — так это не оставлять своей подписи в том, чего не можешь прочесть. Иногда Константин дожидается де Курсийона, чтобы тот зачёл ему вслух что-то важное и не терпящее отлагательств. Но даже это кошмарно утомляет. 

В тот день, когда во дворец, наконец, влетает запыхавшаяся Анна, Константин уже даже не может подать ей руки: любое прикосновение жжёт его кожу калёным железом. Но Анна приходит не одна, с ней целитель, Катасах: рослый островитянин с огромными руками, от одного прикосновения которых к горящему лбу отчего-то сразу становится чуточку легче. Или же это просто тень Анны за плечом касается его пылающей кожи прохладным шёлком.