Сказки Волчьего полуострова. Король на площади - Наталья Колесова Страница 5

— Ну что, скучала по мне, Эмма?

— Да, — признала я просто.

Прежде чем Кароль нашелся, что ответить, вернулся владелец лавки. Заявил радостно:

— Вот плата за «Туман»!

Я с удивлением приняла полновесную монету. Вскинула глаза, и Джастин объяснил:

— Покупатель был очень, очень доволен и очень щедр!

Глядел он при этом почему-то не на меня, а на Кароля. Тот прижмурился, как пригревшийся на солнце кот, и оттолкнулся от прилавка. Сказал негромко:

— Картины Эммы пользуются большим успехом. Ведь так, мой друг?

Круглая голова с круглым подбородком и круглым же пенсне закивала часто и мелко — как у игрушечного болванчика:

— О да, и я всегда рад взять их на продажу!

— Вот и славно, — и Кароль открыл передо мной зазвеневшую колокольчиком дверь.

Я шла по улице, пересчитывая монеты.

— Кароль, посмотри, да это же целое состояние!

Он и без того глядел на меня с высоты своего роста.

— И оно было бы куда больше, если б ты не позволяла себя обкрадывать! Джастин платит тебе сущие гроши, хотя твои вещи улетают просто со свистом!

Я ссыпала монеты в кошелек. Пробормотала:

— Но ведь он говорит, подобных картинок кругом просто пруд пруди! Он постарается их продать, но ничего не гарантирует…

— И ты поверила? Эмма, я знаю по крайней мере двух человек, которые не задумываясь купят их для своей коллекции, а не для того, чтобы украсить пустые стены гостиной! Нельзя же так принижать свой дар! Нужно лишь немного подождать…

— Что ты знаешь о даре! — огрызнулась я. — И вообще, что это ты меня отчитываешь?

— Потому что вижу, как ты попусту теряешь силы и время, хотя…

— Не решай за меня, что мне нужно, а что нет!

Дорога шла под уклон, и от того или потому, что спор разгорячил нас, мы почти бежали. Кароль наконец заметил это, замедлил шаг, потом и вовсе остановился. Потер лицо ладонью. Я стояла перед ним, нервно постукивая по мостовой носком туфли. Кароль отнял от лица руку и длинно вздохнул:

— Эмма, я вовсе не собирался орать на тебя. Увидел в окне лавки, решил зайти поздороваться. А потом понял, как тебя обманывают, и разозлился.

— Злился ты на Джастина, а кричал на меня! — буркнула я, остывая. И я хороша — среагировала, будто избалованная девчонка, получившая справедливое замечание.

Кароль выглядел похудевшим и уставшим. И… я растерянно завертела головой.

— А где Джок?

— Жив и здоров, — сказал Кароль. — Оставил его дома. Путешествие было нелегким.

— Значит, ты уезжал?

— По делам.

— И твои дела…

— Завершились не очень успешно.

Понятно, отчего он так раздражен. Словно прочитав мои мысли, Кароль продолжил:

— Но злюсь я не только поэтому. Помнишь Абигайль?

— Умерла? — помедлив, спросила я.

…Это была на диво тихая и смирная девочка — из тех редких детей, которых где посадишь, там и найдешь. Она каждый день сидела на парапете фонтана, закутанная в шерстяную шаль, несмотря на летнее жаркое солнце. Руки обычно смирно сложены на коленях, за исключением тех моментов, когда девочка опускала пальцы в воду, пытаясь поймать или погладить золотых рыбок. Прохожие при виде ее большеглазого худенького личика частенько кидали в глиняную чашку мелкие монеты. Рыночный люд, не столь богатый, но отзывчивый, делился едой. Вечером приходила прачка Берта, пересыпала в сумку деньги и продукты и, взяв дочку за руку, уводила домой.

В отсутствие заказов я делала наброски Абигайль: углем, мелками, акварелью. Однажды я уловила мгновение, когда девочка вскинула глаза на солнце, игравшее с листвой в пятнашки… и узнала нездешний свет огромных глаз — так смотрел Пьетро в последние месяцы. Девочка уходила. Да она уже практически была не здесь…

Берта оказалась ненамного старше меня, но работа, заботы и горе сделали из нее почти старуху. Она не плакала, ровно и безучастно отвечая на мои вопросы: отец Абигайль пару лет назад не вернулся из плаванья, заработка едва хватает на комнату и еду, а добрый лекарь прописал микстуру, хорошее питание и смену климата. То есть, заботливо разъяснила мне женщина, велел ехать туда, где жарко и сухо, лучше всего в соляные лечебницы Хазрата. Летом Абигайль не так кашляет, но зимой… Я была наслышана о здешних многоснежных, ветреных и сырых зимах — да уж, суровый Рист не самое лучшее место для чахоточных!

— Можно, я напишу ее портрет? — предложила я и для самой себя неожиданно.

Берта со вздохом оглянулась на дочь.

— Ну если вам так хочется… Абигайль, сядь здесь, добрая дама художница тебя нарисует. Да смотри не вертись!

Абигайль не вертелась. Она была просто идеальной моделью — сидела неподвижно, не вздыхала, не болтала, отвечая на мои попытки ее разговорить лишь «да» и «нет». Даже толчея и шум ярмарочной площади ее не интересовали. Большую часть времени она смотрела в пространство или на меня: иногда я вздрагивала, встречая взгляд ее огромных глаз. Старый, мудрый, тихий взгляд терпеливо доживающего существа…

— Хорошо получилось, — негромко сказал Кароль. Все эти дни он приходил и уходил неслышно, лишь иногда я замечала, что девочка держит то яркий апельсин, то гроздь крупного матового винограда — подношение Человека С Птицей.

Я же смотрела на портрет с отчаяньем. Лицо девочки сияло белой погребальной свечой, мне даже удалось передать нездешний свет этих глаз, но… Свеча таяла.

Догорала.

— Не получилось! — сказала я свирепо и крест-накрест полоснула картину перочинным ножом, которым обычно зачищаю карандаши и уголь. Сильная рука перехватила мое запястье с опозданием.

— Что ты наделала?! — Потрясенный Кароль провел пальцами по загнувшимся краям холста.

— Ничего, — сказала я ему и молча смотревшей на нас Абигайль. — Я напишу портрет заново.

Я рисовала с лихорадочной быстротой — очень боялась не успеть. Продолжала работать и дома, ночами, забывая о времени и бессовестно сжигая свечи, которые мне неохотно выдавала дама Грильда. Она неодобрительно поджимала губы: «Надеюсь, милая Эмма, этот заказ вам оплатят как следует, потому что хорошие свечи нынче ой как дороги!» Девочка с каждым днем становилась все прозрачнее и призрачнее, зато ее двойник на портрете наливался цветом и плотью. Я доработалась до слепоты и тошноты; содрала пальцы в кровь, растирая краски; во рту стоял резкий привкус скипидара, но все-таки я успела…

Я поставила портрет на «мое» крыльцо, прислонив его к стене. Сказала: «Вот». И отступила.

Берта стояла, сложив на животе руки. Смотрела. Молчала. И Абигайль смотрела. И Человек С Птицей. И еще какие-то люди, проходившие мимо и останавливающиеся. Они тоже молчали — или у меня в ушах так звенело от переутомления, что я их не слышала?