Божественный театр - Инна Шаргородская Страница 50

Виллер и Абель уставились на нее с одинаковой растерянностью.

– Понять причину? Как ты себе это представляешь?

Диона вздохнула.

– Думаю, не мешало бы для начала побеседовать с теми, кто хорошо знает капитана. С его друзьями и родственниками.

– Люди – не мы, – напомнил Виллер. – Это мы полностью открыты друг для друга. Они же обычно не слишком хорошо знают даже и себя, не то что друзей и родственников.

– Ты мне это говоришь? – Диона подняла бровь.

– Извини, – спохватился Виллер.

– Извиняю, – улыбнулась она. – Как бы там ни было, хоть что-то о нем близким людям все-таки известно. И наше дело – составить хотя бы приблизительное представление о мотивах, которыми мог руководствоваться капитан, сбегая от нас.

Виллер поразмыслил немного и кивнул.

– Что ж, займись этим, Ди. Список его близких будет у тебя через час. Реши тем временем, под каким предлогом ты будешь с ними беседовать. О задании, разумеется, и о том, что капитан пропал без вести, ни слова. Главное – не испугать никого и не всполошить.

Затем он повернулся к Абелю.

– Об отстранении от должности забудь. И принимайся за дело. Начни со сгоревшего фургона – вдруг хоть какие-то следы сохранились. В помощь бери кого захочешь, о результатах докладывай по мере их появления. Итак… расходимся, друзья. Я – за списком!

Абель с Виллером исчезли. Диона осталась одна в рабочем кабинете «кру Физер» – крохотной комнатушке, большую часть которой занимал массивный письменный стол, заваленный книгами и бумагами. Она щелкнула пальцами, и на столе этом, потеснив кипу деловых документов, явилась чашка с горячим кофе.

Материальная, плотская оболочка диктовала свои условия функционирования. Тело регулярно требовало отдыха, еды и питья. Вот и теперь – «или в постель, или чего-нибудь бодрящего», заявило оно, «иначе думать не сможешь». Пришлось подчиниться…

Диона сделала несколько глотков горькой, душистой жидкости, отметила с удовлетворением, что в голове прояснилось. И приступила к любимому занятию – размышлению.

Итак, под каким предлогом можно подступиться к расспросам близких людей капитана Хиббита?

Представиться квейтанской журналисткой, собирающейся писать о нем очерк? Да нет, глупость какая… во-первых, в Квейтакке нет журналистов, во-вторых, кто бы им позволил писать что бы то ни было о секретном агенте?

Выдать себя за подругу детства, одноклассницу капитана, давно потерявшую его из виду? М-м-м… тоже не годится. Родился он и рос на Земле, стало быть, и подруга должна быть земная, а значит, до квейтанских его друзей добраться у нее возможности нет.

Что же это выходит – нужно искать отдельный подход к землянам и квейтанцам и сочинять разные легенды?… Да, задачка, похоже, непростая. И лучше, пожалуй, сперва дождаться списка, чтобы узнать, с кем именно придется иметь дело, а потом уж начинать думать…

Взгляд Дионы вновь остановился на бюсте ниамейского пророка, сумевшего каким-то образом собрать в своих «Откровениях» мудрость множества духовных учений из самых разных миров. И изложившего ее в чрезвычайно простой и доступной форме. Воистину великий был человек…

Гипсовые губы Маргила улыбались умно и лукаво, и Диона невольно улыбнулась тоже.

Заглянуть, что ли, в «Откровения», покуда больше нечем заняться? Вдруг пророк что-нибудь да подскажет!

Она неторопливо поднялась из-за стола, сняла с полки толстенькую книжицу в темном переплете, раскрыла где пришлось и не глядя ткнула пальцем в страницу.

«Ты уже знаешь то, о чем спрашиваешь», – гласила выбранная наугад строка. – «Ответ – всегда под рукой. Достаточно открыть глаза и уши, и вопрошающий отыщет его»…

* * *

Голос Папаша Муниц сорвал.

Он понял это, когда попытался созвать разбежавшихся актеров. Горло мучительно саднило, вместо слов изо рта вырывался только неразборчивый сип.

Покричала «дармоедов» Фина Пышечка, но безрезультатно – лес отзывался лишь эхом.

Будто корова языком слизнула всех восьмерых. Вместе с личными вещами. Даже приблудившийся цыган – и тот пропал, правда, бросив почему-то своего жеребца!..

И это было так странно и непонятно – не настолько же его боятся в самом деле, чтобы в преддверии кары за не устереженный фургон бежать куда глаза глядят, в ночь, в лесную чащобу? – что Папаша Муниц вместо привычной ярости впал в тяжкое недоумение.

И ощутил суеверный страх, которого не могли ему внушить даже волшебные существа.

Да, многовато, видно, оказалось впечатлений для одной-единственной ночи. Тут тебе и вынужденная остановка в глуши, и лесные девы, и внеплановый спектакль, и пожар, и побег труппы, и потеря голоса… Когда окончательно сделалось понятно, что на берегу они с женой остались вдвоем и никто из актеров, судя по всему, возвращаться не собирается, Муниц неожиданно ослабел – и душой и телом.

Колени у него подкосились, и, с размаху шлепнувшись на песок, железный старик… заплакал.

Фина Пышечка пометалась вокруг в растерянности, потом присела рядом и принялась его утешать.

– Ну что ты, что ты?… – тоскливо бормотала она. – Гады они, конечно, я понимаю… бросили нас, дряни бессовестные… но ведь мы же с тобой и не такое видали. Когда сгорел наш первый театр, вспомни – дом пришлось продать, чтобы купить фургоны и лошадей, лишнего куска хлеба не было… А сейчас у нас хоть золото есть – спасибо девам!.. Ненужное завтра бросим, уедем в одном фургоне… а до Ювы доберемся – все купим… можем даже снова театр открыть! Зал арендуем… жилье снимать не придется, поселимся в теткином домишке… ну, Мунни, успокойся же… все не так плохо. Я – с тобою, мы – при деньгах… до Ювы только добраться, а там – заживем… Все еще наладится!

Старик отчаянно помотал головой. Обнял жену за плечи, притянул к себе. Просипел что-то нечленораздельное, но Фина поняла, как всегда его понимала, даже и без слов.

И тоже заплакала.

Жизнь прошла – вот что хотел сказать ей муж. Вся жизнь, отданная театру. Старые уже мы оба, ни на что не годные, бесталанные, злые и сварливые. И никому не нужны. Главного не нажили – уважения к себе. Никто нас не любит. И не полюбит, хоть усыпься тем золотом с ног до головы…

Лесные девы подошли неслышно. Словно и не подходили вовсе, а соткались из воздуха неподалеку от догоравшего фургона.

На этот раз их было только трое. И какое-то время они просто стояли и смотрели на обнявшихся и плачущих стариков. Потом одна – та самая, что расплачивалась с ними за представление, – подплыла ближе и спросила:

– Что у вас случилось, смертные?

Папаша Муниц глянул на нее мутными глазами, махнул рукой и отвернулся.

Фина Пышечка утерла слезы и угрюмо ответила:

– Сами не знаем. Фургон сгорел, труппа разбежалась…