Мать Сумерек - Анастасия Машевская Страница 51

Таммуз быстро прикинул ситуацию:

— А если я найму в Храме другого убийцу.

Гор зажегся, как звезда, блеснув ледниками глаз:

— Но я — лучший.

— И это слишком большая честь для Сарвата.

Гор улыбнулся:

— Он все-таки царь и брат вашей супруги, — деликатно напомнил Змей.

Таммуз прикидывал в уме и так, и эдак, но никаких других решений в голову не приходило. И не могло прийти: похоже, Гор всегда предлагает принять решение, но на деле оно давно принято им самим, и никакого выбора Змей не оставляет, сколь бы ни улыбался.

— Я попробую найти деньги так быстро, как смогу.

Гор расцвел: при обеспечении он сможет поддерживать ребят и вербовать потихонечку новых прямо под носом у Стального царя.

— Ну что вы, — Гор великодушно махнул рукой, — можно рассчитываться со временем. Месяц за месяцем или пару раз в год, — щедро предложил он.

Таммуз даже в мыслях не стал представлять, что будет, если попытаться обмануть этого мрачного угрюмого наемника.

— Там, глядишь, царевич Салман станет царем, самый неуправляемый элемент на вашем пути к власти в Шамши-Аддаде исчезнет, людская злоба иссякнет, печаль умножится. А тут — вы, ваше высочество, тот, кто в самое тревожное время — первое конфликтное столкновение с внешним врагом после смерти царя Тидана — подал людям надежду. Эх! — Гор почти с завистью вообразил размах столичного празднества и радости.

— В таком случае, — торжественно пообещал Таммуз, — я нанимаю тебя, первый номер Храма Даг, Тиглат Тяжелый Меч, для убийства царя Сарвата.

Гор в ответ оскалился почти безобразно.

— А что так тихо-то? — сдерживая раздражение, спросил Гор. — Вы бы еще погромче об этом заявили. У стен ушей больше, чем у человека, царевич. Но, в любом случае, — Гор предпочел не задерживаться на скабрезностях, дабы не стать свидетелем какой-нибудь молодецкой истерики, — я берусь.

Таммуз воспрял. Обговорив ещё несколько деталей, они уже почти простились, как вдруг, напоследок, Таммуз задал еще один вопрос.

— Интересно, а на ваше имя храм когда-нибудь принимал заказы? Ведь, если подумать, вас тоже можно ненавидеть и желать убить.

— Я лучший из ныне живущих бойцов, — напомнил Гор.

— Но это ведь не уменьшает количества ваших врагов? Если представить, что вы бы не были таким, если допустить, что есть человек, способный одолеть вас в честной схватке, как думаете, он бы взялся?

Гор ответил сухо:

— Если это не какой-нибудь однозначный пень, определенно нет. Видите ли, в Храме Даг полно внутренних законов. Потому что без них все бы принимали нас за разбойников и головорезов, вроде беглых ласбарнских рабов. И среди прочих установок, есть довольно строгое о том, что все старейшины Храма Даг, то есть бойцы с рангами от третьего и выше, являются для Багровой обители предметом гордости, а, значит, навсегда для всех заказчиков храма остаются неприкосновенны.

— Вот оно как, — только и протянул Таммуз.

— Увы, — Гор посмеялся, — удавить, утопить, сгноить, замучить до смерти меня просто так нельзя. Да, даже вам, ваше высочество. — Таммуз сделал вид, что и в мыслях не было, а Гор закончил. — Храм обязан отомстить, послав убийц.

На другой день каждый из них отправился собственным направлением: Таммуз примкнул к пустившимся в погоню на юг командирам и армии, а Гор повел обманом спасенный отборный отряд ласбарнских конников на север, к столице Западного Орса.

* * *

«Погонщики ласбарнцев», аданийское войско, рассчитывавшее на разъяренный штурм вражеского лагеря, были разочарованы тем, что нашли. Вскоре встретили командира — где-то на полпути продвижения Таммуза. Он, как мог, успокоил ребят. Все ведь хорошо, ну разбежались эти дикари по окрестным землям за границей Адани — и ладно. Пусть теперь саддарам жизнь портят.

Командиры всерьез хмурились, но кивали.

* * *

— Значит, Маатхас там? — спросил мужчина подручного, который только что вернулся в гостиницу на окраине города вокруг пурпурного чертога.

— Наверняка, — кивнул разведчик.

— Давай живее, — гаркнул вожак. — Поднимай всех и готовьтесь.

— Мы едем все? Или кого-то отослать сразу на юг?

Вожак цокнул:

— Это же Мать лагерей. Скажи что безосновательно — и вся страна заклеймит клеветником. Сначала надо убедиться, застать их в открытую, а после разносить по всем углам. Поедем все — я хочу поймать Бану за руку.

* * *

Влюбленные засыпали, просыпались, занимались любовью, пристально глядя друг другу в глаза. У Бану опухли губы, налились отметины от поцелуев, болел затылок от того, как Маатхас, увлекаясь, оттягивал волосы, и даже немного саднило промежность. У него были разодраны плечи и вся спина, от женской хватки на буграх мышц, затекших и забитых от постоянной опоры, проступали синяки в форме подушечек пальцев.

Но почти до рассвета остановиться не могли оба.

* * *

Чтобы не допустить никаких эксцессов, Гистасп дважды за ночь, крадучись, приходил к спальне тану — проверить, все ли в порядке, не случилось ли чего. Он не задерживался надолго, но оба раза, слушая стоны госпожи и звериное рычание Маатхаса, улыбался с теплом в сердце: должен же был хоть кто-то стереть с её физиономии вечно скучающее, надменное и чуточку презрительное ко всему выражение.

Интересно, повезет ли ему, Гистаспу, точно так же? Ведь, как ни посмотри, они с Бану отличаются только тем, что танша привыкла браться за дело с места в карьер и удивлять потом всех заранее продуманной игрой, а он, Гистасп, обычно пускается в рассуждения о том, почему игра не стоит свеч.

* * *

Бансабира заснула незадолго до утра, первой. Маатхас умиленно смотрел на неё, ощущая каждой клеткой, как именно сжимается при ударах сердце и разжимается снова. Вот, оказывается, что значит, чувствовать пульс жизни.

Бану лежала рядышком, в неудобной, чтобы обнять её, позе лицом к нему, посапывая, как дитя. Он вытянул руку немного над собой и запутался пальцами в белом золоте волос.

Все печали изглаживаются с чела человека, который любит взаимно.

Много ли значило наличие у неё какого-то прошлого, если этой ночью, с ним, она впервые открывалась до глубины сердца?

Много ли значил весь его, Сагромаха, опыт, если он так долго был дураком? Сколько меж ними залегло недомолвок и разочарований. Сколько было глупостей и игр, нелепых, бессмысленных, как стало очевидно этой ночью? Как много обрушилось слов…

И все — лишние.

* * *

Маатхас, разбуженный сиянием солнца сквозь приотворенное окно, попытался лечь поудобнее и плотнее прижать Бану к себе — когда она успела перевернуться к нему спиной, и как давно он обнимал её? Видать, немало, раз рука затекла. И вдруг весь сжался и взвыл.