Сердце Мириаля - Мэгги Фьюри Страница 52

Магия цифр всегда неодолимо влекла Сериму — особенно когда эти цифры касались ее коммерческих предприятий. Еще ребенком она любила приходить в контору к отцу, коммерсанту Стемонду, который возглавлял могущественную Торговую Ассамблею. Серима могла часами восседать на высоком табурете, с необычайным для ребенка терпением любуясь тем, как отцовское перо скользит по длинным рядам цифр.

Порой отец, точно угощая особым лакомством, показывал Серимее свои карты — подробные до мельчайших деталей и искусно разрисованные — и рассказывал ей о золоте и драгоценных камнях, блистающем серебре и красно-рыжей меди, которые добывались в недрах принадлежащих ему северных гор; об изобильных равнинах, где растят упитанный скот и щедрые урожаи злаков; об изысканных пряностях и редких винах с дальних холмов диковинного юга, где марево жары шелковой завесой ложится на серебристые кроны оливковых рощ. Осторожно водя пальчиком по карте, Серима прокладывала пути своих воображаемых караванов, а ее отец, в те годы все еще уверенно ждавший появления на свет сына и наследника его торговой империи, смотрел на дочь со снисходительной улыбкой, которая с годами превратилась в недовольную гримасу — ибо постепенно он осознал, что других детей, кроме Серимы, у него не будет.

Стать отцовской наследницей оказалось для Серимы куда как непросто, хотя большинство тиарондцев было свято уверено, что некрасивой девчонке остается лишь дождаться того благословенного часа, когда богатое наследство само свалится ей в руки, точно переспелая груша, а потом уж без зазрения совести пользоваться денежками до конца жизни. На самом деле, конечно, все было совсем не так. Семнадцати лет от роду Серимее пришлось руками и ногами отбиваться от настойчивых требований отца, чтобы она выбрала себе в мужья какого-нибудь смышленого молодого купца, дабы после смерти Стемонда этот человек взял бы в свои руки его дело, а в грядущем, если будет на то воля Мириаля, благополучно передал его своему сыну и внуку Стемонда. Серима воспротивилась отцу, и между ними началась затяжная домашняя война, навсегда разрушившая прежнюю близость отца и дочери; даже смерть матери Серимы, измученной, как шептались в городе, этой бесконечной враждой, не смогла ничего поправить. Стемонд так и не смог простить дочери того, что считал эгоистическим нежеланием продлить его род и обеспечить будущее его торговой империи; Серима же затаила гнев на отца, не верившего в ее силы, слепо и безрассудно оттолкнувшего ее только потому, что она — женщина. В конце концов Серима победила — как побеждала всегда. Когда Стемонд умер, у его процветающих предприятий был только один наследник — его мятежная дочка.

И тут же, без промедления, Серима принялась доказывать всему миру, что она не только может стать вровень со своим отцом, но и превосходит его (и любого купца в Тиаронде) в умении прибыльно вести дела. И если для этого нужно было стать упорней, тверже, бессердечней, чем другие, что ж, Серима быстро научилась безжалостности, и прочие коммерсанты, которые после смерти Стемонда накинулись было на нее, точно стая голодных акул, осознали свою ошибку очень скоро… и, как правило, дорогой ценой. И если после всего этого Серима оказалась совершенно одна, без друзей и близких, у нее было одно утешение: те, кто ее терпеть не мог, по крайней мере ее уважали, а кто не хотел проявить уважения, очень скоро выучились ее бояться. За короткий срок Серима смогла пробить себе путь на самую вершину, улучшив даже отцовские достижения и возглавив не только Торговую Ассамблею, но и Консорциум шахтовладельцев, и свое место на вершине она не собиралась уступать никому, как бы сильно ни били по ее карману треклятые бесконечные дожди.

От боли заслезились глаза, и лишь тогда Серима осознала, что, сражаясь с неутешительными отчетами приказчиков, списками товаров на пустеющих складах и зловещими итогами товарооборота, она не заметила, как в комнате воцарилась темнота. Торопливый стук в дверь вынудил ее с раздраженным вздохом оторваться от густо исписанных бумаг. В комнату вошел Пресвел, ближайший помощник Серимы. В одной руке он нес чашку с чаем, в другой — зажженную лампу. Резкие тени плясали на его круглом, вечно бодром лице, невольно маскируя залысины, уже наметившиеся в темных курчавых волосах. Хотя обе руки у Пресвела были заняты и двигался он осторожно, чтобы не расплескать чай, он все же ухитрился войти в комнату, как всегда, с деловитой поспешностью.

— Госпожа, да что же это такое? — с порога упрекнул он. — Опять все то же самое! Знаю, ты велела тебя не беспокоить, но ведь сама ты вечно забываешь зажечь свечи и безжалостно губишь глаза в темноте!

Серима, хотя и была раздражена тем, что ее прервали, терпеливо выслушала этот фамильярный выговор. Она никогда не ругала подчиненных, если они были правы. Кроме того, пускай она и никогда не призналась бы в этом вслух, чрезмерная заботливость Пресвела была одной из немногих радостей в ее тусклой, одинокой жизни.

— Вот, я принес тебе чашечку славного горячего чаю. — Пресвел поставил лампу на свободный уголок стола и небрежно сгреб в сторону груду бумаг. Серима спрятала усмешку. Она-то знала, что на самом деле этот небрежный жест хорошо рассчитан. Помощник ни за что на свете не стал бы путать ее бумаги. Когда она опять вернется к работе, все эти документы будут лежать в том же порядке.

— Пей, госпожа, покуда чай горячий, хотя удивительно, как он до сих пор не остыл на этих-то сквозняках! — Пресвел с торжественным видом поставил чашку на освободившееся место. — Бьюсь об заклад, что у тебя сейчас голова раскалывается от адской боли, — и так тебе и надо, нечего работать днями напролет, не щадя себя. Я же тебе тысячу раз говорил, что иногда нужно и отдыхать…

Приговаривая, Пресвел расхаживал по комнате, зажигал масляные лампы и свечи в бронзовых подсвечниках — и все это время ворчал не переставая. Серима не прерывала этот бесконечный поток слов: голос Пресвела разгонял затхлую тишину ее кабинета так же весело и беспощадно, как золотистое пламя свеч разгоняло вечерний сумрак.

Вскоре помощник ушел — как раз тогда, когда явилась раздуть пламя в угасающем очаге Марута, старая экономка Серимы. Едва шагнув на порог, старуха открыла было рот, чтобы сделать выговор Серимее, но Пресвел одним взглядом заставил ее замолчать.

— Все в порядке, Марута, — сказал он, — можешь не трудиться. Мы с госпожой уже подробно обсудили и работу на износ, и порчу глаз.

Марута метнула ему в спину ненавидящий взгляд и присела на корточки у очага, ворча себе под нос что-то о заносчивых умниках. Серима с наслаждением отхлебнула горячего чаю — и впрямь горячий, что бы там Пресвел ни бурчал о сквозняках! — и притворилась, что не слышит старухиной воркотни. Потом с хрустом потянулась, заведя руки за голову и оттопырив локти, чтобы размять затекшие до боли плечи и шею. Болели глаза, натруженные долгим чтением в сумерках, и Серима в который раз призналась себе, что Пресвел прав. И так уже далекие предметы расплываются перед глазами — если так пойдет и дальше, она совершенно испортит себе зрение. Надо расслабиться и хоть немного отдохнуть — позабыть хоть на время о своих заботах…

Отдых, само собой, оказался недолгим. Старая экономка давно уже изнывала от желания высказаться. Повозившись с очагом, она подняла голову и обратилась к Серимее раздражающе фамильярным тоном старинной служанки, которая знает свою хозяйку с пеленок: