Море имен - Ольга Онойко Страница 52

– Пирожки-то я подъел, – опечалился дядя Сема, – в самый бы раз мальца пирожками покормить.

– Ничего, – невнятно пробурчал Иней. Он вгрызался в бутерброд с колбасой. – Вкусный бутерброд.

– Хороший у тебя парень, – сказал дядя Сема Ясеню.

– А то ж! – фыркнул тот. – Конечно, хороший. А старшему моему, Алику, двадцатник уже.

– Совсем взрослый.

– Из наших, – непонятно сказал Ясень. – Уже вырвался. В меня пошел.

– Это хорошо, – одобрил дядя Сема.

Ясень покосился на сына, который таращил глаза из-за щедрого бутерброда, улыбнулся ему с гордостью. Иней осмелел, прожевал кусок и спросил:

– Пап, а куда Электричка едет?

Но ответил ему дядя Сема:

– К морю, сынок, к морю.

«Вот как», – подумал Иней. Он вспомнил папино обещание и сказал:

– А мы поедем к морю?

– Поедем обязательно, – кивнул папа. – Только не сейчас. Сейчас не получится. – И он добавил тише: – Не так-то это просто, доехать к морю. Геннадьич черт-те сколько времени уже едет. А, Геннадьич?

– Тридцать лет еду, – подтвердил тот.

Иней поразился. «За тридцать лет вроде можно всю Землю кругом объехать, и не один раз, – подумал он. – А до любого моря несколько дней на поезде или несколько часов самолетом. Может, это другое море? Волшебное? К которому идут только волшебные поезда?.. Но почему так долго?»

– Мы раньше сойдем, – успокоил Инея папа. – Нам сейчас только до дачи доехать. Дорога пустячная. Но до моря мы обязательно доберемся.

Семен Геннадьич пошевелил бородищей, улыбнулся. Вокруг его глаз собрались лучистые добрые морщинки.

– Я тоже сойду, попозже, – сказал он. – А там через гору перевалю и заново сяду… Держись папки, Иней. Папка твой доберется, он такой. Он хваткий.

– Я знаю, – важно сказал Иней, и оба взрослых ласково засмеялись.

Потом папа тихо сказал Геннадьичу:

– Я тебе помогу. Я тебе должен, Семен.

– Ну нет, – ответил Семен Геннадьич так же тихо, но не так серьезно, – помогать мне не надо. Есть дела, Яська, в которых настоящий друг своему другу под дулом пистолета помогать не станет.

– Например? – Ясень заломил бровь.

– Например – детей делать.

Ясень расхохотался, потом скривился и едва заметно кивнул в сторону Инея.

– А что? – не согласился Геннадьич. – Здоровый мужик, не в люльке лежит. Пусть понимает. Дружба – дело большое. Если друг оказался вдруг… – тут он умолк, словно прислушиваясь к чему-то, и вдруг вскинулся, выставил бороду вперед, заговорил торопливо и горячо: – Слушай, Яська! Спой, а? Очень я Высоцкого хочу послушать, стосковался прямо.

Иней широко улыбнулся, поглядел на папу выжидающе. «Пускай песня чужая, – подумалось ему, – папка все равно так здорово поет и играет. Слушать бы и слушать его…» А Ясень только руками развел. Потупил смеющиеся глаза, сдаваясь, и полез за гитарой.

И он пел Высоцкого, много всяких песен: про друга и про скалолазку, про то, что лучше гор могут быть только горы, и про заколдованный лес, откуда уйти невозможно, потом еще – и с чувством, со сладкой яростью выводил «ми-и-ир-р-р вашему дому!..» Дядя Сема слушал его, уронив кудлатую голову на руку и закрыв глаза. Все лицо его мелко вздрагивало – так жадно он ловил каждый звук. Высоцкого сменил Городницкий, затем Визбор и еще кто-то, Ясень перестал называть имена, а Иней этих песен никогда прежде не слышал.

Наконец дядя Сема с силой провел ладонями по лицу – как-то странно, словно умывался.

Папа отпустил гриф гитары и глянул на друга с тревогой.

Иней заморгал.

Что-то переменилось. Иней почувствовал это, как дыхание ветра. Мелькнуло мимо что-то не страшное, но страшно грустное.

– Ладно, – глухо сказал дядя Сема, – Яська, растравил ты душу. Пожалей, сил нет терпеть. Расскажи, как дела-то в мире? Чего творится? Войны нет? Одолели разруху? Кто наверху сидит сейчас, что за человек?

Иней испуганно сжался. Какая война? Какая разруха?..

– Геннадьич, – покачав головой, сказал папа, – на что тебе мои новости? Я же из другой параллели.

– Давай выпьем, – непоследовательно предложил Геннадьич и плеснул мутной водки в пластиковые стаканчики. – Другая, не другая, а все равно… Ох, Яська, никогда не знаешь, за что душа твоя зацепится. Тридцать лет еду. Зацепилась душа, прикипела, на цепь посадила сама себя и сама себя не пускает к Морю…

Он болезненно зажмурился. Ясень покачал головой.

– Геннадьич в восьмидесятом году поехал, после Олимпиады, – вполголоса сказал он Инею. – Тогда вас с Аликом еще и в проекте не было.

Тихо и мелодично, как литавры оркестра, стучали колеса Нефритовой Электрички; Инею показалось, что она, живая, прислушивается к разговору. Тогда он тоже притих и стал слушать.

– Олимпиада, – повторил дядя Сема и улыбнулся, как пьяный, хотя ни глотка еще не выпил. – До свиданья, наш ласковый Миша… Душу рвет, Яська, сил моих нет. Тридцать лет еду, а каждый день думаю: как там, в России? Поэтому и доехать не могу. Тебе-то что, ты космополит безродный… ты доедешь… Бат-Эрденевич…

Он поднес стаканчик к губам. Ясень нехотя сделал то же, покосился на Инея и пить не стал. У Инея чуть-чуть отлегло от сердца. Он ужасно не хотел, чтобы папа пил водку. Папа с дядей Семеном говорили о непонятном и пугающем, и оттого папа становился чуть-чуть чужим. Пьяный он бы сделался совсем чужим. Тогда Иней остался бы один-одинешенек в волшебном поезде посреди волшебной страны…

– Я русский, – негромко сказал Ясень. – Маму мою Лазурь звали. Только страна моя не Россией называется, Геннадьич, а Росой, и столица у нее – Листва.

– Яська, но ведь Олимпиада была! Общая! – дядя Сема вскинул глаза, стукнул кулаком по столу. – И Союз Советский был! И Победа! И Гагарин!

– Было, – согласился Ясень. – А города называются по-другому, и имена у людей другие. Нашего Гагарина Бураном звали. И Победа у нас не девятого мая.

Лицо Семена Геннадьича горько искривилось. Секунду Инею казалось, что он сейчас швырнет недопитый стаканчик в стену, и Иней осторожно отодвинулся, но дядя Сема, наоборот, поставил стаканчик на стол очень медленно и осторожно. Иней пригляделся к пожелтевшей газетке, постланной вместо скатерти – «Труд», 1980 год…

– Еще тридцать лет ехать буду и не доеду… – пробормотал Семен Геннадьич. – Как ты мне сказал тогда, что Союз развалился, я трое суток спать не мог. Думал, не сойти ли с поезда. Только куда идти-то, в чужую параллель? В прошлое? На кой оно сдалось, когда знаешь, чем все закончится… Был я молодой, был я дурак, думал, я кремень-человек, пешком до Моря дойду. А вышло? Душа моя слабая и привязчивая, оттого все у меня наперекосяк и наискосок…