Дети заката - Тимофей Алексеев Страница 52

Кое-как тогда Стёпа до лесовозной дороги добрался. Видно, не смерть — на его счастье, лес поехали мужики воровать, подобрали его, в больницу доставили. На вид-то вроде здоровый был, только колотила его лихоманка, с неделю в больнице пробыл. Но с тех пор про тайгу забыл. До пенсии отсидел в охотобществе в конторе. Срок подошёл — вышел на пенсию, и ружьё продал, и сети. Стал дома кур разводить. Видно, много передумал человек и увидел, коль зарок себе дал в лес не ходить.

Костёр уже догорал. В сон стало клонить. Отодвинул котёл с ухой от костра, пошёл в избушку, лёг на медвежью шкуру и задремал. Даже не задремал — глаза только прикрыл, как голос вдруг:

— Заждался ты меня, милый… Я же не смогла прийти: снега кругом и холод жгучий, а солнце пряталось за тучи… Но ты так ждал! Была я рядом и от тебя на шаг не отходила, когда ты в каменных стенах, подобно угольку, тихонько угасал, там я рыдала. Я так тебя любила!!! Богов молила, чтоб ты встал! Сейчас окреп ты и свечою не угаснешь, и разум твой постиг по воле неба всё, что увидел ты, а многим не дано — юродивыми стали после Откровенья. На них нашло небесное затменье. Буровят что-то, люди не поймут. А ты же принял Божие знаменье! И выбрал ты не пряник и не кнут… Ты выбрал Слово! Доброту и нежность!

— Но почему ты так давно не приходила? Виною, видно, Валентина?

— Поверь, ты мне не изменял. Ведь в Валентине есть моя частица! Заботу о тебе я ей передала, как только в сон её вошла… Сейчас я тоже в твоём сне… Ты не ищи меня и не пытайся. И что со мною не пошёл — не кайся! Так нужно небу, родине и мне. Теперь мы только встретимся в огне. Тебе уже я говорила. Тогда навечно нас соединит не стылая, глубокая могила, а свет из солнечных лучей, и песню нам споёт наш свадебный ручей. Ты верь всегда, что я с тобой повсюду, где б ни был ты и где б ни жил, — травой вокруг, цветами буду! И ты ко мне, я вижу, не остыл! Я буду приходить, когда тебе невмоготу, когда и солнца свет покажется не мил, я буду приходить, чтоб ты меня простил. Я буду приходить.

— Отбрось же волос, покажи мне лик…

— Не надо, милый, пусть в памяти твоей останусь той же, когда постель с тобой делила. Так много времени прошло! Не стоит видеть увяданье… Сейчас тебя укрою на прощанье, и сквозняки из окон укрощу, и затеряюсь в сновиденьях. Я белой птицей улечу. Прощай же! Не тоскуй! Тоска подобна пауку, в тенетах её смерть. Опутает сильней цепей. Живи и радуйся светилу! Цветы люби — ведь это я. И запах их — любовь моя. Вдыхай его — животворящей силой твоя наполнится душа. Ко мне тогда ты будешь ближе, милый. Сейчас же спи. Пусть сон тебя в своей ладье качает! Пусть солнца луч всегда тебя венчает, при пробуждении несёт тебе тепло! А я уйду, чтоб снова возвратиться, когда почувствую, что жизнь твоя на грани. Так спи же, милый! Твой сон тебе приносит силы. А я твой сон оберегаю…

Дмитрий проснулся. Она снова пришла к нему после года отсутствия! Пришла, чтобы напомнить, что она есть и так же любит, как в той жизни, которая прокатилась, как одно мгновение. Сердце стучало гулко и как будто отдавалось от стен избушки. Он знал, что это только сон, как и тот, который был в беспамятстве. Но как хорошо с ней! Сердце выскакивает из груди… Но это ведь только сон, сон, и ничего больше! «Боже, это никогда не кончится, а не кончится потому, что я сам этого хочу, потому что думаю о ней постоянно… Нужно спросить Валентину, что она видела во сне?» Она ведь тоже изменила отношение к нему. Трясётся над ним, как над маленьким ребёнком. Раньше за ней он этого не наблюдал. Может, это всё из-за комы? Боится потерять, потому как любит? Опять время вопросов… Но ничего, всё станет глаже со временем, всё перемелется. И ответы, они сами придут, дай только время. Он задремал без снов, провалился, будто в яму, до самого утра.

Утро встретило Дмитрия дождём с мокрым снегом. Это был первый зазимок. Он хлестал по бревенчатым стенам и окну и наводил тоску, а хотелось в лес. Но куда пойдёшь в такую сырость? Мокрый снег лёг на траву, лёг на тропинку, ведущую к заводи.

Но вот скоро и зима опять ляжет, холодная, ветреная. Какая будет эта зима для него? Опять ли пройдёт в вопросах к самому себе и в переживаниях? Нужно накопить тепло в душе до первых холодов, тогда стужа нипочём. А без душевного тепла не вытянешь зиму, замёрзнешь: здесь ли дома — разницы никакой нет. Человек без внутреннего огня не жилец. Как только перестанет жечь тебя изнутри огонь — потухнут глаза, станут мёртвыми. А снова разжечь тот огонь трудно, бывает и невозможно. Много людей знал он, у которых погас этот огонь, и, чтобы как-то жить, они заливали в себя водку. Только ведь она не греет — она даёт только видимость тепла. А потом глядишь — замёрз где-нибудь бедолага, не дошёл до дома.

Дмитрий вышел под навес, набрал сухих дров и растопил глинобитную печь. Занёс котелок со вчерашней ухой и чайник. Потом забросил тонкую антенну на кедру, стоящую рядом с избушкой, и включил радиостанцию, которую купила ему Валентина. Среди шума и треска он услышал родной голос.

— Слава богу, живой, — донеслось издалека.

Двадцать один день прожил Дмитрий на Каменной речке, но не охотился. Капканы так и остались висеть в небольшой кладовой, даже не вытаскивал. Бродил по лесу с ружьём, рябков бил на обед и на ужин, и то уж тех, которые чуть на ствол не садились. Пропала охота ловить, стрелять, догонять и скрадывать. Охота было просто бродить по мягкому мху, слушать осенних птиц и шелест последних опадающих листьев. Наверное, это к каждому когда-то приходит. Поздно или рано, но приходит. Почувствовал, что не может больше заниматься охотой, как раньше. В душе азарт древний кончился, осталась только простая необходимость прокормить себя в лесу. И всё…

Странно как-то: ведь, бывало, дотемна по путику ходил, капканы поправлял, приваду раскладывал. И весёлость в этом была какая-то: зверька обмануть ли или тропить, догоняя.

Дмитрий сел на выворотень и закурил.

— Отохотился, видно… Кончилось всё, чем жил столько лет. Почему? Жалко зверя? Непонятно. Не моё это теперь, не моё.

А лес шумит, как будто с ним соглашается. И трава подмёрзшая, жёлтая, тоже шелестит мёрзло под сапогами и тоже соглашается. Развёл костерок, руки протянул к огню. Огонь ласковый греет, не обжигает. Ершистый дымок от затлевшего багульника запах смолья перебивает. Душа покойная, хорошо ей и ничего не надо — вот так вот посидеть, чайку с брусничником попить, ноги уставшие на белом ягеле вытянуть и даже задремать, пригревшись от пламени костра. Почему-то раньше этого не было? Неужели переродился после этой болезни? Почему стал видеть, как хорошо и покойно в лесу? Почему слышен шепот деревьев, и шепот этот в душе словами отдаётся? Он погладил кору старого кедра, у которого сидел, и среди осени почувствовал, что дерево тёплое, живое. Он глянул в могучую крону: ветви качались как бы в знак согласия с Дмитрием. И в голову закралось:

— А ведь они меня слушают и понимают! И странно и необычно, что я тоже их понимаю. Не об этом ли слиянии с природой говорила Ведея?

Пролетавшая птица запела: «Тея-тея-тея». Облака над лесом шапками, но белые, без дождя.