Библия улиток - Евгения Мелемина Страница 53

Фарест был для него аналогом естественной среды обитания, единственно возможной атмосферой, в которой легко дышалось и хорошо плавалось.

С детства он мечтал о месте, где не придется на каждом шагу натыкаться на запреты и правила, и оборудовал город по своему вкусу. Призывы образумиться и не губить население в потоках отравы и разврата, ежедневно поступающие от Свободы, он игнорировал, полагая, что каждый сам способен отвечать за

свою жизнь и в этом серьезном мероприятии он, Тайгер, никому не указ.

– Простите, – тихо, но очень твердо сказал белый воротничок.

– Нет, – моментально отозвался Тайгер, – я не согласен. Ну запрети я им все это. И что? Вот запретил я, допустим, шлюх. Смотрим сюда. – И он принялся загибать пальцы. – Секс людям нужен? Нужен. Раз. Девочки зарабатывать хотят? Хотят. Два. Нельзя? Мои же копы почуют, где можно нагреться? Почуют. Права у девочек? Никаких. Защита? Нулевая. Три. Делай с девчонками что хочешь, хоть головы отрезай и в банках маринуй – никто не узнает, а они тебе в обратку – неизлечимую заразу. Вы как хотите, а мне такое даром не нужно. Почему нельзя чисто, аккуратно, с гарантией и на чистом белье? С здоровой веселой девчонкой, с нормальными торговыми отношениями?…

Я с трудом понимал, о чем он. Такой речи, обрывистой, с нажимом и кучей непонятных слов, я ни разу не слышал.

– Дорогой мой понтифик, ну не все то плохо, что не вами сказано! – закончил свою речь Тайгер и стукнул шариком о стол. Потом он повернулся ко мне и разрешил: – Продолжай допрос.

Я не успел.

– Простите, – снова мягко сказал понтифик. – Именно такой образ жизни, который вы пропагандируете, и привел к разрушению основных ценностей, а разрушение этих ценностей повлекло за собой безудержные войны.

– Неправда, – тихо прервал его Лейтенант, – я военный, я знаю, что это неправда. Войны начались из-за того, что армии были слишком большие и население не хотело обеспечивать их бездействие. Никому не было дела, хожу я по шлюхам или нет, всех интересовало, за что мне платят, если я ничего не делаю.

Тайгер энергично кивнул и развел руками.

– И нас, синдромеров, – укрепляя голос, продолжил Лейтенант, – тоже никто не стал бы кормить просто так, от нас требовались активные действия, и мы их готовили. Готовили нападение на Край. Вы знаете. Вы это оплачивали.

– Не я, – ответил понтифик. – Не я, а люди, желающие мирной добропорядочной жизни. Это были добровольные пожертвования. Край был отнят у них обманом, и вернуть его можно было только силой, потому что нельзя у лиса выпросить украденную курицу добром и лаской.

– А ты бы попробовал, что ли, – усмехнулся Тайгер.

Он катал по столу свой шарик.

– Я тебе так скажу, дорогой мой понтифик. – Шарик снова ударился о стол. – Когда я был малым и бегал по горящим городам, то часто забирался в крелии. Меня там кормили и давали выспаться, и никто не спрашивал, чем я живу и как отношусь к шлюхам. Это хорошие воспоминания, и я долго верил в то, что каждая оставленная мной в крелии монетка – это деньги на покупку еды следующему такому же пацану, которому деваться некуда. Это вроде и называется добровольное пожертвование?

Понтифик посмотрел сначала на него, потом на Лейтенанта. А потом – почему-то на меня.

– Нет… – сказал я, – ну так нельзя… Набросились. Все мы ошибаемся, а если во что-то сильно верим – вдвойне ошибаемся…

Их разговоры, их споры, их голоса – все это дурманило. Я чувствовал движение настоящего человеческого разума – с неразрешенными вопросами и честным противостоянием. Эти квереоны были самым живым из того, что мне приходилось видеть раньше, и я остро и горько пожалел о том, что все это погибло и заменилось беззубыми мягкотелыми моллюсками.

– Никто никого не винит, – вдруг сказал Сэтто Тайгер. – Продолжай, Лейтенант.

– Я предупредил Сэтто, – сказал Лейтенант, – а он сказал, что когда-то Командор спас ему жизнь, и теперь он даст Командору шанс спасти все, что ему дорого.

– Это правда, – кивнул Сэтто. – Я однажды кое-что натворил, и прятаться мне было негде, кроме как под боком у этого гада. Это было в баре. «Креветке».

* * *

В «Креветке» сидело трое.

Пират в черной брезентовой куртке пил пиво мелкими глотками и меланхолично рассматривал художества на пластике окна. Его спутник завороженно глядел на фото неизвестной красотки, которое хозяин только что протер грязноватой влажной тряпочкой.

В углу кто-то спал, накрывшись с головой волосатым клетчатым одеялом.

Сэтто положил руку на барную стойку. Сестричка Билл, почти не глядя, проехался картой по пластиковому углублению картридера и посмотрел на результат.

– Пятнадцать баксов, сестричка, – сухо сказал он.

– Вчера была двадцатка, – сказал Сэтто.

– Проценты.

– Три по сто.

Билл посчитал, прикрыв глаза.

– А жрать не будешь?

– Нет. Меня уже накормили.

– Тогда девятнадцать. Четыре бакса будешь должен.

Билл посмотрел на тряпку, которую все еще держал в руке, и протер стойку перед Сэтто.

– Три по сто, три по сто, – пропел он, ворочаясь в деревянных шкафах, роняя какие-то миски и блюдца.

Наконец он извлек плоскую фляжку, напустил в нее гранатового рома из подтекающего крана, и отдал флягу Сэтто.

– Могу добавить лимон, – добавил он. – Всего один бакс. Для круглого счета.

Сэтто отказался от лимона, старательно выглотал три первых самых мерзких глотка, сдержал гримасу и почувствовал, что тьма отступает. Резче и четче вырисовались углы, посветлело фото красотки. Потом все заволокло туманом – из глаз брызнули слезы.

На ощупь найдя что-то мягкое и влажное, Сэтто схватил кусочек и засунул в рот. Вкус горючки сменился кислым, свежим.

– Лимон, – гордо сказал Билл. – Пять баксов, сестричка.

Сэтто прожевал кусок лимона, выплюнул корочку и пожал плечами.

– Скотина ты.

– Бизнесмен, – поправил Билл и занялся пивными кружками.

– Иди сюда, парень, – вдруг ровным голосом сказал пират в брезентовой куртке.

Сэтто сделал вид, что не слышал, отвернулся к стойке и нащупал в кармане шарик-кактус, ядовитую бомбочку-на-всякий-случай. Такие шарики стоили по десять баксов каждый, а Сэтто выменял свой на голову издохшей кошки, понадобившейся для ритуалов каких-то психов.

Билл посмотрел сочувственно: мол, держись, пацан, и принялся протирать краны.

– Где бабы? – невнятно заревело из угла. – Где, черт побери, бабы?

Клетчатое одеяло распалось на две половинки, и на свет показалось изъеденное струпьями лицо. Желтые руки вытянулись и зашарили вокруг, словно пресловутые бабы должны были возлегать поблизости, как гурии при султане.