Последний инженер - Евгения Мелемина Страница 53

Упав на колени, он наклонил голову и замер, слыша свист и хрипение в груди.

Шикан тоже расслышал этот свист и смягчился:

– Зря волнуешься, – сказал он, – я знаю, что тебя тревожит. Я отдаю Карагу под твое командование, и ты боишься, что не справишься с ним.

– Он никогда не принимал меня всерьез, – тихо сказал Джон.

– А ты заставь его, – сказал Шикан. – Все, уходи.

Джон поднялся с колен, попятился назад и понял, что смотрит на Шикана сквозь влажную горячую дымку. Он запоминал его, пытаясь запечатлеть все: и лицо, и фигуру, и очертания опущенных плеч, и татуировки-цепи на шее и груди. Он прощался с Шиканом, как прощаются с самой сладкой и самой важной иллюзией, долгое время защищавшей от ударов реальности.

Он прощался с ним, как прощаются с отцом, братом или любимой, с горечью и надеждой.

Шикан не заметил ни его исказившегося лица, ни слез. Он задумчиво смотрел на Кенни и поправлял то ворот его свитера, то волосы.

Он взвалил тело Кенни на плечо и пошел по коридорам, держась точно по центру. Навстречу, гулко отбивая шаги, текли ряды меха, не обращая внимания ни на что. Они уже получили приказ и собирались прикрыть собой отход Джона и Караги с его новым зарядным устройством.

Уверенная, бездумная сила. Не боящаяся смерти.

Времени бы побольше, подумал Шикан, времени бы… и надо же было так повернуться: Инженер Конструкта! Откуда он вылез, чего хочет?

Джонни должен разобраться. Джонни разберется, в конце концов, это его мечта, его новый мир, а сам Шикан только лишь исполнитель его воли.

Кенни тоже хотел нового мира, но гонялся он только за одним: за собственным статусом, за собственной безопасностью. Хотелось стать человеком, вот и настаивал, ныл. Эгоист, и всегда им был.

Эгоист, с неожиданной нежностью подумал Шикан, поправляя тело на своем плече и открывая дверь, запертую на вращающееся шипастое колесо замка.

Мертвые молчали. Они давно перестали разговаривать с Шиканом, и он был этому рад. Тот, кто услышал голос Мертвых, – безумен, и слушать их – опасно для остатков рассудка.

Они способны были нагнать ужас на долгие века вперед: люди, уже забыв о них, все же раз и навсегда отказались от сохранения и захоронения тел своих умерших и не восстанавливали обычай похорон. Трупы сливали – растворяли в кислоте. Сливали, чтобы не достались они Мертвым, не прошли процесс переработки, чтобы не началось снова бездумное клонирование, обрекающее человеческую расу. Никто уже и не скажет, почему нельзя хоронить, но любой скажет, что тела нужно сливать, сливать и точка. В кровь, в генетическую память впилось это знание, уже ничем не объяснимое…

Шикан наклонился, с лязгом приоткрыл дверцу пузатой медной камеры, обшитой изнутри треугольными зубцами. Он загрузил тело Кенни внутрь, захлопнул дверцу и предупредил Мертвых:

– Растяните его по всей доступной цепи. Соответствие оригиналу минимально – семьдесят семь процентов, снижение недопустимо. Восстановление по запросу, минимальное значение срока восстановления – десять лет. Доступ к информации – сто процентов. Поддержка значимых параметров – сто процентов.

Мертвые молчали.

Шикан рванул на себя рычаг, и провернулась первая шестеренка, а тяжелые шары, висевшие над головой, качнулись и начали соединяться, легонько прилипая друг к другу боками и снова разъединяясь.

В камере задребезжало. Вращение ее нарастало, и послышался хруст, влажное плюханье, скрип. Шикан добавил оборотов.

Скрип и хруст перешли в звук тонкий, свистящий, будто внутри камеры с огромной скоростью вращался сухой песок.

Медные шары, тускло блестя, слипались в цепочки-волокна, по рисунку которых несложно было опознать складывающиеся нити ДНК.

Процесс был запущен, и ему требовалось время.

Шикан наклонился, вытащил из-под кучи пыльного брезента длинноствольный «Змей» и уселся с ним напротив двери, прислонившись спиной к гудящему медному экрану, медленно наливающемуся теплом.

Сосредоточившись и закрыв глаза, Шикан торопливо моделировал в памяти образ и характер Кеннета, стремясь максимально полно обрисовать его душу, чтобы не исчезло главное…

Этажами выше Эвил торопливо подключал Карагу, слегка недоумевая.

– К чему спешка? – недовольно спросил он. – Каждой работе свой срок.

– Делай, – сухо отозвался Джонни, собравший для этого короткого ответа всю свою серьезность. – Не чувствуешь? Нас таскает туда-сюда. Все к черту… нужно остановить…

Эвил пристально посмотрел на него и покачал головой.

– Я не успею тебя реконструировать, ты это понимаешь? Так и будешь хрипеть. Все под твою ответственность.

– Под мою.

– Слей колбу с зарядным устройством.

– А дальше что?

– Ничего. Он будет спать.

Джонни еще раз глянул на тело Караги, уже начавшее наливаться розоватым цветом снова живого организма, и отправился к колбе. На коротком, вытертом до блеска старом пульте он нашел кнопку слива пластика и нажал на нее, задрав голову.

Сначала ничего не происходило, а потом показалась у верхушки колбы белая полоска, быстро расширявшаяся. Потеки пластика туманили стекло. Висящее в неподвижности тело беспокойно зашевелилось. Джонни внимательно наблюдал за ним. Он впервые видел рождение зарядного устройства и отчего-то волновался.

Заметив кнопку рядом с шершавой мембраной динамика, он нажал ее и сказал:

– Ты меня слышишь?

Дюк его слышал. Слышал звук и легко интерпретировал слова, но их значение искажалось. В простой фразе ему послышалась угроза. Рассудок, надолго лишенный ощущений, потерявший все ориентиры реальности – звук, тяжесть, зрение, выбрасывал на поверхность реакции умирающего животного. Дюк видел малиновую тьму и ощущал густой прилив бешенства. Где-то внутри него созревал и приучался думать новый образчик рассудка: формировалось сознание зарядного устройства, лишенного любых ощущений, но вынужденного мыслить и действовать.

Пластик стекал по затылку и плечам. Появилась тяжесть живого тела, с ней вместе – сложная боль, не похожая на боль в обычном, человеческом ее проявлении.

Раздражающее ощущение перезаряженности, избыточности.

Раскрыв глаза, Дюк увидел с другой стороны стекла удивленные беззлобные глаза Джона и обеими ладонями ударил в центр преграды. Стекло распалось на длинные треугольные куски. Разлетелось с глухим треском.

Остатки пластика выплеснулись на пол.

Джон стоял молча, держа руку на пульте. На предплечье появились длинные мокрые порезы. Такой же порез горел за ухом. Осколок впился в плечо.

– Эвил, – ломким печальным голосом позвал Джон, – он не спит…

Дюк выпрямился. Он твердо стоял на полу, низко опустив руки. Голое тело в красных жирных пятнах остывающего пластика смотрелось, как восставшее из могилы.