Полумертвые души. Соседи - Сергей Никшич Страница 54

Забыв про то, что ему нельзя показываться на глаза подозрительной парочке, Хома выскочил из своего укрытия и с криком: «Маменька! Папенька!» бросился вслед за процессией. Но улица, на которую свернули дамы и кавалеры, была пуста. Пуста, как торричеллиева пустота. Ветер гнал по ней пыль и обрывки газет. И это все. Хома понял, что себя выдал, но тем не менее возвратился к старинному особняку и посмотрел на балкон. Балкон был пуст. Пустота, пустота со всех сторон, как припадок, надвигалась на Хому, и тот сообразил, что оставаться здесь ему нет никакой возможности. И он заковылял по той улице, по которой ушла процессия, и длилось это довольно долго, потому что улицы в Киеве стали строить какие-то бесконечные да и дома тоже – длинной в целый километр. Хома с отвращением рассматривал эти длинные, однообразные сооружения и, к своему удивлению, заметил в одном из окон свою прекрасную незнакомку. Почему-то Хома решил, что ее зовут Наталией, и выкрикивая ее имя, благо окно было на первом этаже, ринулся к своей путеводной звезде, которая, как он решил, выведет его из того тупика, в котором он оказался. Но хорошенькое, смеющееся личико исчезло, и вместо него в окне показалась бульдожья морда хозяина квартиры, который пригрозил позвать консьержей, если тот немедленно не уберется. И Хома отошел от этого зловредного человеческого существа на безопасное расстояние, и снова посмотрел на дом, и тут же с благоговейным ужасом заметил, что Наталья смотрит на него изо всех окон. Смотрит и хохочет, словно шутка, которую она придумала, очень смешная. И Хома, влюбленный до беспамятства в эту насмешницу и хохотушку, ворвался в дом, разбросав консьержей, как мусор, и стал стучать во все двери, разыскивая свою красавицу, которая пряталась от него, ибо из-за дверей пропахших дремучими супами квартир высовывались заспанные и злые хари, совершенно не напоминающие неугомонную, шаловливую красавицу. И все кончилось тем, что его в конце концов словили завистливые, жалкие личности, которые не хотели, чтобы свершился его мистический союз с Наталией, и «скорая» увезла его в дом скорби, в котором его и держит Маня, не поверившая ни одному его слову, хотя он и рассказывал ей чистую правду. Ведь подобные истории никогда прежде с ним, с Хомой, не случались, да, вероятно, никогда и не случатся, потому что девушка про него забыла – никто его в больнице не навестил, с работы его, наверное, давно выгнали, и когда он выйдет на свободу, то ему придется искать и новую работу, и новое жилье, потому что наивно рассчитывать на то, что хозяин комнатушки, которую он снимал на Подоле, будет хранить его вещи как реликвию и, скорей всего, вышвырнет их на улицу.

Тоскливца рассказ Хомы почти не удивил, и он посоветовал ему попытать счастья в Горенке – комнату там снять нетрудно, правда, бывает трудно заснуть, но зато опять же недорого. Хома как бы невзначай поинтересовался, почему находится в лечебнице его собеседник, и Тоскливец подробно рассказал ему про подлость Головы, который первым, неизвестно за что, добрался до его дерева и над ним надругался, а он, Уткин, в результате весь покрылся синяками, и когда он попытался сквитаться, то осатаневшие от безделья и подозрительности лесники связали его и привезли сюда. Рассказ Тоскливца показался Хоме подозрительным (правда ведь зачастую больше похожа на ложь, чем самое отъявленное вранье), но он благоразумно промолчал, потому что был по-своему человеком деликатным. И посоветовал Тоскливцу не упорствовать, а признать, что ошибся и действительно хотел припасти елочку на Новый год, даром что на дворе еще лето в самом разгаре. Ошибся и все. И Тоскливец задумался. Человек, если можно так его назвать, он был нерешительный и легко подавался влиянию. И решил последовать совету своего нового знакомого. И пожалел, что рассказал тому про Горенку, потому что если он действительно там поселится и расскажет кому-то о том, где они познакомились, то все село сразу же заговорит о том, что он, Тоскливец, псих, и поэтому его надо освободить от занимаемой должности и посадить на нее кого-нибудь из своих. А ведь должность ему нужна как воздух. Подумав об этом, Тоскливец затоскливел и замолчал. И молчал все воскресенье, поджидая Маню и мысленно репетируя ответы на ее каверзные вопросы.

И понедельник наступил. И Маня, чуть загорелая и уже не на высоких каблуках, а в кроссовках, обошла с утра все палаты. Тоскливцу она ласково, как давнему другу, улыбнулась, и назначила ему свидание у себя в кабинет. И тот, еле дождавшись назначенного времени и умастив лицо заискивающей улыбочкой, направился к Мане, чтобы добиться освобождения. И поначалу Маня была приветлива, как гейша, и все время улыбалась и все расспрашивала, а Тоскливец пропел ей свою песню о том, что в лесу с топором он оказался случайно, потому что хотел припасти елочку к новогоднему празднику, а вовсе не для того, чтобы найти дерево Головы, на которое ему начхать, а на вопрос Мани о так называемых соседях он бойко солгал, что ошибся, когда о них рассказывал, и что их на самом деле не существует. И Маня поняла, что он не расскажет ей правды, но что он на самом деле вменяемый и его лучше отпустить. И она сделала вид, что он ее убедил, и подписала какую-то бумаженцию, и дюжие санитары мигом содрали с него казенный халат и вытолкали его взашей на залитую солнечным светом улицу, по которой шло множество мужчин и женщин, таких радостных, что можно было подумать, что их тоже выписали из психиатрической лечебницы.

А потом Мане позвонила ее мамочка, которая стала требовать, чтобы та явилась наконец домой и прекратила разыгрывать комедию с несуществующей дачей, потому как ей и так понятно, что у Мани завелся хахаль, и пусть она его с ней познакомит и все будет как у людей. От этих разговоров у Мани начала болеть голова, и она положила трубку, не прощаясь. Более того, ей показалось, что здоровенная крыса шмыгнула ей под стол из коридора, и на ее визг прибежали санитары, решившие, что на нее напал один из ее пациентов. Тщательный обыск кабинета не выявил наличия крысы, и санитары, поругиваясь и покачивая головами, в недоумении ретировались на исходные позиции.

С работы Маня отправилась в Горенку: оправдываться перед мамочкой ей не хотелось и, кроме того, она надеялась, что на свежем воздухе у нее перестанет болеть голова. Можно было, конечно, принять таблетку, но принимать лекарства Маня с детства не любила. По дороге в Горенку, и это было совсем некстати, рядом с ней уселся небезызвестный читателю пиит, который, как на Манин вкус, был больше похож на крысу, чем настоящая крыса: лицо у него было вытянутым, словно с обеих его сторон по нему прошлись кувалдой, а над верхней губой топорщились совершенно крысиные усики. И когда он заговорил с Маней, а он не мог с ней не заговорить, поскольку считал трамвай территорией, предназначенной для знакомств, с ней чуть не сделался обморок и она пожалела, что рядом нет верных санитаров, готовых в любой момент вмешаться в разговор. Пиит, которого никто раньше не обвинял в схожести с крысой, поначалу не понял, что происходит со смазливой блондинкой в уродливом платье, которую он решил осчастливить знакомством с собой. Многим, разумеется, не нравились его стихи, а одна деревенщина, видать ведьма, даже начала летать по салону – такое они оказали на нее влияние, но, как правило, его внешность и обходительность делали свое дело и ему удавалось знакомиться со множеством женщин, большинство из которых сразу же теряли к нему всякий интерес, когда узнавали, что мелкий служащий и к тому же поэт. И последней соломинкой были всегда его стишата, которые в некоторых случаях вызывали у его знакомых горловые спазмы или аллергические пятна на лице, но чтобы так сразу… И пиит решил, что постарел и действительно уже пришло время найти себе пару, увлеченную литературой и книгами по кулинарии, и тогда он сможет, сидя на диване, читать ей (потому что деться ей будет некуда) свои стихи и поглощать вкуснейшие борщи и вареники в сметане. При воспоминаниях о варениках он судорожно глотнул и пустой его желудок запищал, как неизвестный науке музыкальный инструмент. Но этот звук вызвал у Мани приступ гадливости, и она встала с сиденья и прошла вперед, чтобы избавиться от навязчивого ловеласа. Но раздосадованный пиит, самолюбие которого было ущемлено, бросился вслед за ней, чтобы засвидетельствовать этой гордячке свое почтение и продолжить знакомство, которое стало казаться ему заманчивым. «Если ее приодеть, – лихорадочно размышлял он, – и купить (за ее счет) ей другие очки, то она будет очень даже недурна собой, и если отправить ее на курсы кулинарии для завершения образования, а потом приковать цепями Гименея к вечному огню, то из нее выйдет жена то, что надо». Так быстренько решив за умницу и красавицу Маню ее судьбу, он опять придвинулся к ней и громким шепотом, который отлично был слышен и другим пассажирам, которые за неимением другого занятия внимательно прислушивались к тому, что он говорил, зашептал ей: