Московская Плоть - Татьяна Ставицкая Страница 56

Внезапно до его замутненного сознания дошло, что под его рукой не твердый холодный камень, а грубая ткань. Не доверяя своему затухающему рассудку, Черный Дедлайн ощупал стену другой рукой и убедился, что это не морок. Трапезная Аптекарского двора была затянута строительным чехлом с мастерски нарисованными на нем окнами, фризом и прочими архитектурными деталями. Тогда он поплелся в глубь Чертолья, внимательно осматривая дом за домом. Все они оказались в строительных чехлах с тщательно прорисованными, давно знакомыми фасадами – и Белые палаты, и усадьба Одоевского, и остатки усадьбы Салтыковой-Головкиной, особняк Долгоруковых, дом Татищевых, дом Лопухиных-Станицких, дом Ермоловых… Зачехленными стояли также балетные классы Айседоры Дункан, усадьба Хрущевых-Селезневых, и ВСЕ-ВСЕ строения до самого Нового Арбата были так же затянуты камуфляжной тканью с нанесенным на нее рисунком привычных москвичам фасадов.

И вдруг он так ясно понял теперь концовку рукописи из архива Ундольского – пророчество Вукола, которое показалось ему сначала метафорой:

«…И подменят Москву под покровами… И спадут покровы…»

Вот она – звездная новость, которая способна вознести имя Передельского на медиа-Олимп! Москвичи ахнут! Коллеги обзавидуются. Главреды будут рвать на себе волосы, оттого что не привлекли, не пригрели, а некоторые даже и вовсе отринули! А теперь его имя навсегда войдет в историю, и не только в историю журналистики. Вот только медиаплощадки у него теперь нет, вспомнил Передельский. Некуда ему податься со всем этим знанием. Ну и ладно, они еще очень пожалеют! А он донесет эту новость до москвичей сам!

Телефон его давно разрядился, зарядное устройство осталось в рюкзаке, и Черный Дедлайн чувствовал себя оторванным от мира, находясь, можно сказать, в его эпицентре. У него отсутствовали средства коммуникации, и он не понимал, как же теперь он сможет общаться с социумом. В отчаянии он шарил взглядом вокруг в поисках спасительной подсказки. И вдруг, запрокинув голову, Передельский увидел растяжку: «Русский духовный театр ГЛАС». Ну конечно же – глас! У него еще остался его слабеющий голос, и он попробует докричаться.

Передельский взобрался на парапет подземного перехода на Воздвиженке и закричал:

– Москвичи! Вас обманывают вампиры! Они хотят подменить Москву!

Но люди спешили по своим делам. Да и мало ли сумасшедших в Москве? Почитай, на каждый переход по юродивому, а то и по два.

– Вся Москва зачехлена! Все знакомые вам фасады просто нарисованы! – надрывался Передельский.

И нельзя сказать, чтоб совсем уж зря. Его услышали из стоявшего на светофоре редакционного автомобиля «Новости с колес». Разлив по маленькой для сугреву, спецкоры повернули в арбатские переулки, где с изумлением обнаружили, что пьяный, как им подумалось, Передельский был прав. Старая Москва стояла в камуфляже с тщательно нарисованными архитектурными деталями и даже со всеми их трещинками, которые помнили коренные москвичи.

Вечером по новостным каналам москвичи слушали странное и невообразимое. Журналисты сетовали, что люди ходят по столице, опустив очи долу, фиксируют только входные отверстия магазинов, учреждений, ресторанов и кафе. В результате, никто не может точно сказать, когда все особняки и усадьбы Москвы оказались в чехлах с нарисованными на них фасадами. Москомнаследие блеяло в микрофон что-то невразумительное про защиту исторических фасадов от грязи и осадков, но выглядело это неубедительно.

А вернувшиеся с работы москвичи увлеченно ужинали в теплых кухнях под ставшие обыденными ужасы этого загадочного города – мнимо жилого, блещущего холодными, обманчиво радушными огнями. Ужасы теперь протекали сквозь сознание москвичей в фоновом режиме. Ужасам теперь стало невмочь оторвать москвича от котлет и картошки с квашеной капустой. Рядовой среднестатистический москвич научился ставить заслон между информационным полем и своей тарелкой. Он пропускал через себя только ту информацию, которая потребна была ему для обеспечения собственной жизнедеятельности. Остальную канализировал. Жизнь человеческая, рассуждал москвич, слишком коротка, чтобы имело смысл беспокоиться о вечных ценностях. Вечные ценности еще нас с вами переживут. А не переживут, так и мы не вечны. Придут другие ценности. Ну, взорвали талибы статую Будды, и что в моей жизни изменилось? Да пока не взорвали, я об этой статуе и слыхом не слыхивал, рассуждал москвич. Даром, что две тыщи лет простояла. Да, что-то потеряла суммарная память или культура человечества. Но москвич слабо верил в наличие этого самого человечества как общности. Популяция – это да. А общность – нет. Сказки это, потребные для распила гуманитарных денег. Все мое человечество, прикидывал москвич, это жена, приходящий под утро сын, даже собака моя – мое человечество. Ну, и эти, с которыми шашлыки на природе по праздникам и которые с прошлой маевки пару тысяч рублей должны. Не та сумма, конечно, чтобы напоминать, но противно, что сами не помнят. И вообще, анализировал москвич – москвичу в последнее время был свойственен этот вид необременительной интеллектуальной деятельности – анализ сущего за ужином, – разве американцы и, скажем, сомалийцы или эфиопцы – это одно человечество? А англичане и цыгане? Так что нет никакого человечества, выдумки все это.

– А что же тогда есть? – задавала вопрос москвичу супруга, разрезая пирог с капустой.

– А вот что, – показывал на пирог москвич, – есть трехслойный пирог, название пирога у каждого народа свое: кулебяка, самса там или что другое, а суть одна: верхний слой – румяный, украшенный и помазанный, средний слой – понапиханный и отдающий все соки, и нижний – подгоревший, как негр на плантации. И слои эти никогда не перемешиваются. Вот так, послойно, и живет популяция. А единого человечества никакого нет.

Фофудьин ждал клиента. Но тот не появлялся и никак не давал о себе знать. Может, Растопчин напутал что-нибудь? Так нет же. По всем приметам выходило, что клиентом был Передельский. Только зачем председателю теперь этот паршивец? Фофудьин ругал себя за то, что в ту же снежную ночь, когда звонок выдернул его из сна, он не бросился домой к Передельскому и не отнял у него архив. Или не выкупил, что по-любому обошлось бы комьюнити значительно дешевле. Архив стоил бы комьюнити только денег, а не жизни. Хотя бросаться в снежную ночь было председателю не свойственно. А если посмотреть со всей беспристрастностью, то и вовсе нонсенсом, поскольку относился он к себе бережно и даже трепетно.

Председатель не зря слыл в своей среде отчаянным лириком. Как фонд, он все пропускал через себя. С утра, к примеру, не выходил из его головы вчерашний бомж, встреченный в переходе, с картонной табличкой на груди: «Подайте регионам, суки!» А теперь на гигантском светодиодном экране напротив окна его кабинета транслировали в режиме телемоста митинги с немосковских площадей. Региональная нечистая публика была одержима идеей, что Москва их обирает и на эти их кровные купается в шампанском с клубникой из южных провинций Франции и закусывает бриллиантовой икрой белуги-альбиноса. Впрочем, об этом сорте икры в провинции и слыхом не слыхивали.