Книги нового солнца - Джин Вулф Страница 56

Он собрался было уйти, но обернулся ко мне и прибавил, почти извиняясь:

— Замок близко, Великий мастер, а Автарх далеко. Сам понимаешь. В прошлом мы много страдали, но теперь живем спокойно.

Я был готов с ним спорить, но он не дал мне такой возможности. Дверь захлопнулась за его спиной.

Вскоре пришла Пиа, одетая на этот раз в рваную робу. Мне ничего не оставалось делать, как подвергнуться новому унижению — раздеться и вымыться с ее помощью; однако я воспользовался случаем и шепнул ей на ухо, чтобы она отправила мой меч со мной, куда бы меня ни повезли, ибо я надеялся бежать даже ценой присяги таинственному владельцу замка и клятвы объединить с ним свои усилия. Как и прежде, когда я посоветовал ей доверить тяжесть кандалов бревну, она притворилась, что не слышит меня; но спустя стражу, когда меня одели и повели к лодке на виду у всей деревни, я увидал ее бегущей вслед за нашей маленькой процессией с прижатым к груди «Терминус Эст». Очевидно, старейшина хотел оставить столь замечательное оружие себе и громко протестовал, но мне удалось убедить его, пока меня втаскивали на борт, что, прибыв в замок, я непременно проинформирую хозяина о существовании моего меча, и старейшина сдался.

Мне еще не приходилось видеть лодки, подобной этой. Формой она напоминала шебеку, имела острую удлиненную корму, такой же острый, но еще более вытянутый нос и широкую среднюю часть. Корпус же отличался неглубокой посадкой и был сделан из связанного в пучки тростника наподобие корзины. В таком неустойчивом корпусе не могло быть уступа для обычной мачты, и вместо нее возвышалась треугольная связка жердей. Узкое основание этого треугольника тянулось от планшира до планшира, а равные по длине стороны поддерживали блок, предназначенный, как выяснилось, когда мы со старейшиной забрались на борт, для подъема косого рея, к которому крепился льняной парус в широкую полоску. Меч старейшина уже держал в руках, но как только лодку оттолкнули, Пиа, звеня цепью, прыгнула на борт.

Старейшина пришел в ярость и ударил ее, однако, поскольку в таком утлом суденышке особенно не развернешься (того и гляди опрокинется), он разрешил ей остаться, и она, рыдая, удалилась на нос. Я рискнул осведомиться о причине ее желания непременно ехать с нами, хотя и сам, пожалуй, догадывался.

— Моя жена очень круто с ней обходится, когда меня нет дома, — ответил старейшина. — Бьет ее, заставляет целыми днями заниматься черной работой. Ей это, разумеется, полезно, к тому же она тем сильнее радуется моему возвращению. Но ей больше по душе ездить со мной, и я не могу винить ее.

— Я тоже, — сказал я, отворачиваясь от его зловонного дыхания. — Кроме того, она посмотрит на замок, которого наверняка никогда не видела.

— Ну, стены-то она видела сто раз. Она родом из озерных людей, их носит по воде ветром, и они все видят.

Ветром несло и нас. Он наполнял прозрачным, как душа, воздухом полосатый парус и гнал наше широкобокое суденышко по волнам, раскачивая и подбрасывая, пока деревня не исчезла за линией горизонта. Белые горные пики по-прежнему оставались в поле зрения, теперь казалось, будто они вырастают прямо из озера.

Оружие у этих рыболовов было самое примитивное — даже племена автохтонов, населявшие окраины Тракса, имели более совершенное вооружение, — я не сразу заметил, что оно вообще у них есть. Людей на борту было больше, чем необходимо для управления судном и установки паруса, но я поначалу решил, что это просто гребцы или свита старейшины — может, их прихватили для пущей важности, чтобы не ударить лицом в грязь, когда их господин предстанет перед владельцем замка. У пояса они носили кинжалы с прямым узким лезвием, как у всех рыбаков, а у носа лодки лежал пучок острозубых гарпунов, но я не обратил на это внимания. И лишь когда на горизонте появился один из тех островов, что я так жаждал увидеть, и люди схватились за дубинки с наконечниками из звериных клыков, я понял, что это охрана, а значит, старейшине есть кого опасаться.

Островок казался самым обыкновенным, пока не стало заметно, что он действительно плывет по воде. Он был почти плоским, с пышной зеленой растительностью, а на самом высоком холме стояла маленькая хижина, выстроенная, как и наше судно, из тростника и с тростниковой же крышей. На островке виднелось несколько ив, у самой воды была привязана длинная узкая лодка. Когда мы приблизились, я разглядел, что и сам остров был из тростника, только из живого. Стебли сообщали ему характерную зеленую окраску; корни, переплетаясь, образовывали основание наподобие плота. Поверх этой спутанной массы лежал слой почвы, нанесенной ветром или руками обитателей. Корни растущих на острове деревьев волочились следом за ним по воде. Яркой заплаткой пестрел маленький огород.

Поскольку старейшина и все остальные, за исключением Пиа, бросали в сторону острова злобные взгляды, я испытывал к этому плавучему клочку земли вполне объяснимую симпатию, да и трудно было не проникнуться любовью к этой свежей зелени на фоне холодного, кажущегося безбрежным пространства Диутурна и еще более бездонной и поистине безбрежной теплой синевы небесных просторов, увенчанных солнечным диском и испещренных искрами звезд. Если бы я увидел все на полотне, то символика этой картины произвела бы на меня большее впечатление, чем произведения, символизм которых вызывает насмешки критиков: прямая линия горизонта, разделяющая холст на две равные части, изумрудное пятно острова, зелень деревьев и коричневая хижина. Но кто бы взялся объяснить ее смысл? Ведь не может быть, чтобы символы, усмотренные нами в пейзажах, существовали только в нашем сознании. Всякий без колебаний навешивает ярлык сумасшедших на солипсистов, искренне верящих, что мир существует постольку, поскольку они созерцают его, и все здания, горы, даже мы сами (к кому они обращались секунду назад) исчезнут сразу, стоит им отвернуться. Не будет ли таким же безумием утверждать, будто смысл этих предметов исчезает сходным образом? Если Текла была символом любви, которой я считал себя недостойным, разве терялась ее символическая сила, когда я закрывал за собою дверь ее камеры? Тогда уж и содержание этой книги, над которой я тружусь уже столько стражей, расплывется багровым маревом, когда я завершу последнюю страницу и отошлю в вечную библиотеку старика Ультана.

Таким образом, великий вопрос, над которым я размышлял, устремив жадный взор на плавучий остров, досадуя на связывавшие меня веревки и проклиная в душе старейшину, состоит в следующем: что представляют собой (и для нас) эти символы? Мы подобны детям, которые смотрят на исписанную страницу и видят вместо букв то землю, то меч.

Не знаю, какой символ был заключен в простой маленькой хижине и зеленом саде, что зависли между двумя безднами. Я же прочитал в них напоминание о доме и воле и ощутил такое страстное желание свободы, возможности самому выбирать путь в верхние или нижние миры, имея при себе все необходимое, какого не знал, даже будучи узником Обители Абсолюта, даже став клиентом палачей Старой Цитадели.

Когда я сильнее всего жаждал свободы, а расстояние между лодкой и островом было практически минимальным, из хижины вышли двое мужчин и юноша лет пятнадцати. На миг они замерли у двери, пристально глядя на нас, словно оценивая экипаж. На борту, не считая старейшины, находилось пятеро сельчан, и, казалось, было ясно, что жители острова не могли тягаться с нами; однако же они спустили на воду свою легкую лодочку и устремились в погоню: мужчины гребли, а юноша ставил плетенный наподобие циновки парус.