Другая половина мира - Михаил Ахманов Страница 56

И мнилось Дженнаку, что эта флотилия послушна его воле и что должен он сделать нелегкий выбор: то ли плыть дальше к Землям Восхода, то ли повернуть назад, вернуться в знакомые воды Ринкаса, к кейтабскому архипелагу, к Серанне и Юкате — или, быть может, к прибрежным городам, протянувшимся цепочкой от границ Одиссара до рубежей Тайонела. Выбор был поистине тяжелым, и Дженнак терзался страхом и неуверенностью; никто не собирался подсказывать ему, как должно поступить. Боги тоже молчали; Мейтасса, Провидец, лишь хмурил брови, а Хитроумный Ахау Одисс, напротив, усмехался, словно напоминая, что помогает он лишь тем, кто не ленится шевелить мозгами.

Не в силах принять решение, Дженнак застонал, заметался и вдруг почувствовал, как чьи-то руки осторожно коснулись его плеч; чей-то голос звал его, чьи-то словно пытались пробиться к его разуму, затуманенному вещим сном. Вианна, моя чакчан, подумал он и раскрыл глаза.

Но над ним простирались не каменные своды хогана, а кроны столетних дубов; не девичий голос окликал его, и лицо склонившегося над ним человека не было лицом Вианны. Вианна ушла, вдруг вспомнил он; тело ее пожрано погребальным костром, чтобы, возродившись в прекрасном и нетленном своем обличье, она быстрей преодолела тропу в Чак Мооль. Вместе с ней ушли и многие защитники фираты, и воины Джиллора, но одиссарцам, в отличие от павших степняков, предстояла легкая дорога — ибо те, кто зашищает свой очаг, угодны богам. Что касается тасситов, то им, чтоб заслужить прощение и покой, придется идти тропинками страданий; отравленные колючки и зубы кайманов будут терзать их плоть, пылающие угли сожгут кожу, яд тотоаче выест глаза, дыхание станет льдом, а кровь — желчью… И такие же мучения суждены Орри, предателю-кентиога — да лишится он милости Шестерых!

— Ты стонал, светлорожденный. — Глаза Иллара-ро, лазутчика, с тревогой глядели на Дженнака. — Плохой сон?

— Нет. Сны, посланные Мейтассой, не бывают хорошими или дурными, — пробормотал Дженнак. — Да это и не сны вовсе.

Пожалуй, не стоит откровенничать, мелькнула мысль; Иллар был умен и мог догадаться, какие сны его посещают. Но почему-то этот невысокий крепкий шилукчу вызывал у Дженнака доверие — да и не только у него, даже у мрачного Грхаба и умудренного жизнью Джиллора. Иначе они не отпустили бы с ним одиссарского наследника в долгое странствие по лесам, холмам и долам, простиравшимся меж горами и Тегумом, большим городом, что лежал на побережье Ринкаса.

После разгрома тасситских орд, после того, как дым погребальных костров растаял в воздухе, а прах погибших упокоился в южном склоне насыпи, Иллар пришел к братьям-накомам, сел у порога хогана и долго молчал, почтительно соединив ладони перед грудью. Сейчас он не был похож на смуглого и грязного пришельца из степи, преобразившись, будто колдун, владевший магией тустла; на лице его и обнаженной груди не осталось следов раскраски, волосы были аккуратно расчесаны, кожаные одежды сменил обернутый вокруг пояса чистый полотняный шилак, с шеи свисало плетеное из перьев и серебряных нитей ожерелье, символ принадлежности к Очагу глашатаев и лазутчиков.

Долго сидел Иллар, слушая, как старший из братьев отдает распоряжения санратам — кому оставаться в горах Чультун, кому идти на помошь к порубежным крепостям, кому вести войска к Отцу Вод, где ждали заготовленные для переправы суда и плоты. Долго сидел он, сочувственно вздыхая и поглядывая то на сурово хмурившегося Джиллора, то на лицо Дженнака, подобное мертвому серому камню; потом, приняв позу почтения, произнес:

— Скоро ты, наком накомов, поведешь своих воинов обратно к Тегуму, к дороге Белых Камней, в благословенную Серанну. Неблизкий путь, мой светлорожденный господин, и будет он полон шума и суеты, ибо многих людей ты возьмешь с собой. Брат же твой в горе, а горе лечат тишиной и покоем.

— Что ты хочешь сказать? — Брови Джиллора изогнулись и замерли, словно крылья сокола.

Твой брат, наком, потерял частицу сердца. Так случается с каждым, когда близкий до срока уходит в Чак Мооль — женщина ли, цветок ночи, родич или дитя, не увидевшее трех весен. — Иллар снова вздохнул и опустил взгляд. — Целители лечат потерявших сердце снадобьями и травами, соками целебных кактусов и отваром из листьев коки, но я знаю лучшее средство. Гораздо лучшее, мой вождь, клянусь светлым оком Арсолана!

— Разве ты — целитель? — спросил Джиллор.

Охотник покачал головой:

— Нет, милостивый. Но жизнь моя перевалила за половину, и видел я многое, многое испытал и многое потерял, а потому знаю, как сделать съедобным самый горький из земляных плодов и как превозмочь сердечную муку.

— Как же?

Иллар-ро плавно развел руками, словно обозначив единым жестом и синее небо над Фиратой, и реку, журчавшую невдалеке, и пологие горные вершины, и золотисто-зеленую степь, протянувшуюся к закату солнца безбрежным травяным морем.

— Вот — мир, мой наком. Горы, ручьи, леса, холмы, прерия… радуга над водопадом, свист ветра, щебет птиц… облака, дождь, звериный след, мертвые камни, живые деревья… Вот снадобье, что лечит от любых горестей! И если твой брат, светлорожденный наследник, доберется до Тегума не ровной дорогой, а лесными тропами, то сердце его обретет покой. — Помолчав, Иллар добавил: — Я надеюсь, что обретет; ведь у всякого человека своя тень и своя мера страданию.

— Мудрые слова, — согласился Джиллор и посмотрел на Дженнака.

— Что скажешь, брат? Пойдешь с ним?

Дженнак молча кивнул. Вдруг ему страстно захотелось убраться подальше от шумной Фираты, покинуть воинский лагерь, окруживший холм повозками и палатками, грудами запасов и воинского снаряжения, звоном и шумом, топотом ног, резкими выкриками и ревом быков — тех, что пришли с востока, и взятых в бою с тасситами. Радуга над водопадом, сказал Иллар… Да, сейчас Дженнаку казалось, что он хотел бы взглянуть на радугу, посидеть в тишине и покое, подумать о том, что надо запомнить, а что лучше забыть. Забыть о смерти Вианны, запомнить ее живой…

Они выступили в День Маиса, первый день месяца Зноя, самого жаркого в Верхней Эйпонне. Путь их пролегал вдоль реки, струившейся к Отцу Вод, и вначале не сулил ни тишины, ни покоя; на восток, к деревням поселенцев, тянулись возы с ранеными, на запад, к одиссарскому рубежу, поспешали новые отряды стрелков и копьеносцев, катили запряженные быками колесницы, шли повозки с маисом, плодами, перетертым в порошок сушеным мясом, с огромными кувшинами вина и пива. Иные же были нагружены разобранными на части катапультами, горшками с горючим маслом, грудами кожаных доспехов, связками остроконечных копий и стрел; впереди них, расчищая дорогу, бежали гонцы, а над всей этой сумятицей почти непрерывно рокотали сигнальные барабаны, передавая приказы, подстегивая, торопя…

Но вскоре путники переправились на плоту через широкий мутный поток Отца Вод, а затем Иллар решительно свернул с дороги. Теперь их окружал лес; кроны могучих дубов и вязов застилали небо, кипарисы, пронзавшие эту зеленую кровлю, казались колоннами гигантского храма, магнолии с мясистыми белыми цветами наполняли воздух пряным ароматом, над зарослями белой акации жужжали лесные пчелы, поникшие ветви ив купались в ручьях, меж пурпурных листьев ирги свисали пышные кисти соцветии, густым соком истекала саподилла. Встречались тут и железное дерево, покрытое темной трещиноватой корой, и красное дерево, чья древесина напоминает цветом кровь светлорожденных, и ананасы с огромными сладкими шишками, и дикая виноградная лоза, орех, шелковое дерево и особый дуб, чьи плоды давали несмываемую краску. Все здесь было иным и непривычным для Дженнака — и звуки, и запахи, и лесные шорохи, и сам солнечный свет, переливчато-зеленый, профильтрованный древесными кронами и будто бы ощутимый всём телом; по утрам и в дневное время свет казался нефритовым, но к вечеру густел, наполняя лес призрачным изумрудным сиянием.