Когда прольется кровь - Томаш Колодзейчак Страница 57

Тем более что напуганные гибелью товарищей и тщетностью своего напора ополченцы начали пятиться, разбегаясь в тыл и по сторонам.

Белый Коготь, видя, что в центре его армии вот-вот может образоваться огромная дыра, кликнул гонцов. Они помчались к Гарлаю Одноглазому. Две тысячи стоявших до сих пор в бездействии бойцов повстанческой армии двинулись вперед.

Тоши словно только этого и ждала. Теперь уже почти все силы Белого Когтя вступили в бой. Гвардейские барабанщики сменили ритм.

Щитоносцы поднялись с колен. Отбросив тяжелые большие щиты, схватились за топоры, палицы и карогги.

Шершни двинулись на солдат Гарлая.

Слева до ушей Магвера донесся звук шагов. Оторвав взгляд от поля боя, он насколько мог повернул голову.

И увидел нескольких мужчин. Музыкантов с флейтами, певцов-кастратов и двух одетых в черное воинов. В этот момент они как раз остановились перед одним из крестов. Черный размахнулся и вонзил острие длинного копья в голову распятого человека.

Белый Коготь решил, что время жертв пришло.

* * *

Истоптанная земля отмечала путь, который прошли тысячи бойцов. Повстанческая армия прокатилась через даборские поля, словно огромный валун, сминая траву и еще не сжатый хлеб, сметая хворостяные заборы, валя пугала. А совсем рядом росла прекрасная спелая рожь. Как же приятно взять в руки такой колос, растереть в ладонях.

Дорон лежал в хлебах на самом краю поля так, что только одинокие стебли отделяли его от раскинувшегося дальше луга. Полные колосья, стебли, дрожащие под порывами ветра, заставили его на минуту забыть о мести и крови. Мысли полетели к далекому дому, к собственной земле, к своим полям. Что там творится, остался ли дома кто-нибудь из мужчин, чтобы позаботиться о земле? Салот наверняка решил, что уже слишком стар для войны, но остался ли кто еще?

Однако поверх мягкого шума хлебных колосьев пробивался другой звук оглушающий жестокостью, мощью. Гул боя. Крики и стон, топот ног, хруст ломающихся палиц и костей, удары палок, бьющих по щитам, выкрики командиров, звуки сигнальных рогов, дробь барабанов, пение заклинателей, лай собак, восторженные крики детей, облепивших деревья. Все это было перемешано, сплетено, оглушало, вонзалось в уши, словно каменные иглы. Дорон чувствовал в этом гомоне победную мощь, страшную и жестокую, но одновременно возбуждающую, принуждающую кровь быстрее бежать по жилам, разогревающую мышцы.

Он почти не видел боя.

Холм, на котором стоял Белый Коготь и Красная Сотня, заслонял поле битвы. Только край левого фланга был виден Листу, но и этого было достаточно, чтобы полностью привлечь его внимание. Он видел, как боевые собаки врываются во фланг линии бунтовщиков, как наконец начинают двигаться вперед ряды ольтомарцев и подымной пехоты, а стоящее напротив родовое войско начинает пятиться. Оно боролось, не поддавалось панике, но уступало поле, оставляя множество убитых.

Это видел Дорон. Если б он передвинулся на каких-нибудь сто шагов правее, то прямо перед ним оказалось бы все поле боя. Но, поднимаясь, он вдруг вспомнил, зачем сюда, собственно, пришел.

Чтобы рассмотреть привязанных к крестам людей, надо было подойти ближе к холму, к тому месту, где стоял Белый Коготь. Это было небезопасно, но возможно; множество людей — гонцы, раненые, беглецы и ребятишки крутились на тылах повстанческой армии. Дорон встал. И даже ахнул при мысли, что снова вынужден прикидываться стариком. Сгорбился и поплелся к холму.

Увидел одетых в черное солдат с длинными копьями. Их окружали певцы и танцоры.

Видимо, дела шли скверно не только на левом фланге, и Коготь приказал убить узников. Среди них мог быть и Магвер. Если так — и Дорон знал об этом прекрасно, — никто уже не сумеет ему помочь.

Лист почувствовал, как в нем нарастает ярость и тоска.

Барабанщики забили дробь, заклинатели запричитали, несколько танцоров закружились вокруг крестов. Все это было слишком далеко, чтобы услышать, что они говорят и кого призывают, но Дорон видел прекрасно. Острие вонзилось в лицо, а второе — под живот распятого человека. Узник начал рваться, напрягся, словно хотел разорвать ремни, удерживающие его кисти и щиколотки. И умер, сделавшись Тенью.

Дорон подошел ближе. Отсюда он уже мог различить лица ближайших узников. Магвера среди них не было.

Солдаты остановились перед следующим крестом, танцоры и певцы продолжали кружить вокруг первой жертвы.

Кремневые дротики прошили тело человека, чтобы отвлечь смерть от бьющихся солдат Белого Когтя.

* * *

Группа солдат, призванных умерщвлять жертвы, разделилась. Танцоры и певцы остались позади, а солдаты с копьями немного ускорили шаг, останавливаясь перед крестами и приканчивая очередные жертвы.

Магвер ощутил страх. Сердце забилось как сумасшедшее, нагнетая новые порции крови в сосуды. Парню даже показалось, что восстановилось ощущение в руках и ногах. Мурашки побежали по одеревеневшим пальцам, боль словно бы утихла. Отступили внезапно тупость и безразличие. Мозг работал ясно и быстро, глаза внимательно вглядывались в приближающихся убийц — потому что кроме страха Магвер ощутил еще что-то, похожее на предчувствие, знак, пришедший издалека, из-за пределов, досягаемых разумом — так бывало в тех снах, которые посещали его, когда он сопровождал Листа.

— Вон тот, Ильоми, — сказал один из солдат. Лица у них были молодые. Они входили в кланы, о чем свидетельствовала татуировка на щеках.

И снова это странное ощущение. Магвер смотрел на лица этих двух, возможно, его ровесников, а может, и еще более молодых парней, которых назначили исполнить обряд жертвоприношения. Почему их?

Хрип, вырвавшийся из горла, пробитого острием копья.

«Теперь уже твоя очередь. Теперь. Сейчас. Через мгновение.

Не о таком конце ты мечтал, парень. И не такую жизнь хотел прожить. Не такую и не так. Слишком много преступлений, слишком много крови, слишком много бегства».

— Он мертв, Ильян. — Они отвернулись от креста, двинулись к Магверу.

* * *

Отборные повстанческие отряды навалились на отступающих ополченцев. Тот, кто не повернулся или не отскочил в сторону, пал под ударами своих земляков. Воины шли тремя колоннами по семь сотен в каждой. Никто не дрался здесь босым, ни у кого на ногах не было плетеных лаптей — на эти подразделения много дней работали все сапожники Даборы. Тела бойцов были защищены мягкими йопанами или же кафтанами из дубленой кожи.

Крик прокатился по рядам. Начался он на левом фланге, где дрались ополченцы, окреп, переплыл направо по войскам родовых, его подхватили идущие в атаку воины. И шли, выкрикивая только одно слово:

— Коготь! Коготь!

Но вот с противоположной стороны двинулась другая сила. Гвардейцы. Они потеряли уже несколько десятков бойцов, однако сумели удержать строй. Кровь текла по щитам и одежде воинов Гнезда, покрывала лица, испарялась на кремневых остриях топоров, на наконечниках копий. Однако не их это была кровь, а вражеская. Впрочем, нет, были и раненые. Гвардейка, стянувшая культю отрубленной руки кожаным ремнем. Гвардеец с наполовину разрубленным лицом, выбитым глазом и зубами, смотрящийся кошмарно даже среди своих страшных соплеменников. Другой, которому украшавший его шлем клык кабана вбили в череп ударом молота. Даже такие шли в строю, чтобы биться, биться, биться. Потому что пока гвардеец жив, пока он может двигаться, пока запах крови наполняет его ноздри, а боевой рев разрывает уши — до тех пор он дерется.