Инка - Улья Нова Страница 58

Осенью торговля ползла медленно, как теряющая кожу змея. Не исправляли дело и новые работы Зюба – клыки, в царапины которых вкраплены золото – пот Солнца и серебро – слезы Луны.

Осенью зябко спешащие прохожие озадачены поисками теплой одежды: курток из шкур и брюк из замши. Они пробегают, не замечая лавочку амулетов и бус, и спешат по переходу дальше – утеплять отвыкшие от холода, дрожащие тела. Осенью батарея еще кое-как согревает крепость-вилькабамбу. Инка хохлится и грустит, словно кто-то наступил на ее тень и упрямо продолжает стоять. И Солнце все реже проведывает Инку, все реже дарит снопы лучей. Одеяло туч набили ватой, оно становится все толще с каждым днем, потом не выдерживает, трещит, рвется, и медленно кружит над городом первый снежок. А потом снегопад накрывает улицы и крыши белым.

В крепости холодно, нижняя челюсть Инки выстукивает костяную песнь, на оконце изнутри и снаружи одинаковые сосульки, и Виракоча замерзает от бездействия. Все меньше зевак забредает в лавку, в подчинении Инки остался всего один хмурый и задумчивый продавец-панк, остальных пришлось уволить.

Под Новый год в лавке так холодно, словно стужа далеких галактик ворвалась и бесцеремонно хозяйничает, замораживая все и вся. Инка и хмурый продавец мечутся в четырех стенах, как звери по пещере, а зеваки уносят ноги как испуганные резким шорохом грызуны. Уже поздно, но Инка домой не спешит, в ее квартире теперь склад ожерелий, бус и поясков, подходящих больше для лета или для теплых стран, куда никогда не заглядывает зима. Дома Инка опускается устало на баул с украшениями, роняет голову на кулак и выпускает голос-шаман Моррисона из радиолы полетать над районом, полечить вздохами окрестных птиц и старух. Когда же волна прошлого уже грозит замочить мыски, Инка поспешно разглаживает складки на юбке, обшитой сверчками, и несется по делам, болтливый ветер и тот не надеется ее догнать.

Из отпущенных на волю сотрудников «Атлантиса» только Инка раз в неделю навещает Писсаридзе, который похудел и ослаб хуже любого бездомного пса. Она носит передачи инкогнито, подкармливает грузинского путешественника кукурузными лепешками, пивом собственного изготовления, фруктами, дарит ему живые деревца в кадках, толстые серые носки из грубой козьей шерсти, собачьи и крысиные зубы на ниточках, чтобы спасали от тюремных духов, ремни с тяжелыми пряжками, чтобы оберегали от сокамерников. На просьбы представиться Инка шипит, обида еще разъедает ей сердце, напоминает белым шрамом на пальце. Однако невиновность Писсаридзе и «Атлантиса» тревожит Инку, будит Виракочу ее души, толкает во вьюгу и в мороз плестись к тюрьме, прижимая к груди передачу, чтобы суп в бидончике не остыл. На все ее попытки защитить горе-авантюриста правосудие отвечает непониманием, словно Инка говорит на чужом языке кечуа, слова сливаются в неясную, бессмысленную песнь, и пиратам ее не понять.

Прядет ледяные нитки северная зима-злюка, но даже в мороз Инка сворачивает к набережной по дороге домой. Вечером в свете фонарей снег светится осколками горного хрусталя. Чтобы не тосковать одной, скитаясь без сна вдоль затянутой льдом реки, Инка берет с собой узелок с косточками кролика. Она ведет с ними тихие неспешные беседы о том, как хорошо обнять цветущий каштан, как спокойно сидеть в зарослях на берегу пруда, наблюдая водомерок и стрекоз. Хорошо также гулять по лесу и чувствовать на себе зорко следящие из чащи глаза зверей. Лето слишком спешит в этих местах, скупо одаривает плодами, пригодными для еды, неохотно греет воду в реках, быстро сворачивает ковры на лугах. И хочется уехать далеко, на юг и затеряться в белом, пыльном городе, где дома дымятся на жаре. Хочется бродить по берегу моря и собирать ракушки, сердолики и черепки древних ваз.

Однажды вечером, когда Инка тенью плелась с работы домой, недалеко от нее мягко притормозила маленькая машинка-жук Стекло опустилось, мягкий голос вторгся в Инкину тишину. От неожиданности по спине юркнула холодная ящерка. А как не испугаться, в крепкий кофе позднего вечера лишь Мама Килья и ленные фонари вливали жидкое, разбавленное молоко. Но Инка не знает страха, решительно ныряет она в машину, и промерзшая юбка шуршит как неведомый доселе музыкальный инструмент. Мужчина за рулем не дает ей ехать молча, он старательно исполняет ритуал знакомства, сверкает глазами, искрит камушком в перстне, тихо и нежно что-то рассказывает. Инка сидит, как впавший в транс зверек, теребит косточки в узелке, рассеянно пропускает вопросы мимо промерзших ушей, бурчит обветренными губами крупицы слов, которых требует приличие, если ты просишь человека прокатиться по всем набережным города. На вопросы водителя Инка отвечает невпопад и с видом коршуна-охотника отслеживает происходящее у реки. Полоса набережных пуста, рядом с Киевским вокзалом продвигается шумный рой молодежи. Две высокие девицы-цапли вышагивают, пошатываясь, но все же удерживаются на длиннющих каблуках. После того как Инка заявила, что работает в лавчонке амулетов и «по национальности я – Солнце», в салоне настала долгожданная тишина, обогретая мощной печкой. Они ехали быстро и долго, петляя вдоль реки. На душе Инки простиралась равнина: ни один холм, ни одна возвышенность не нарушали крепкого, неукротимого спокойствия и хладнокровия, каким и ягуар бы позавидовал. Не удивляясь надломившейся беседе и тяжелому, тягучему, как горячий воск, молчанию, Инка следит, что делается на набережной.

А водитель молчит разочарованно, он обижен невниманием, он оскорблен безразличием, играет желваками, потеет и все сильнее разгорается от равнодушия пассажирки. Вот его рука-анаконда отрывается от руля и ползет к Инкиной коленке, надо что-то сказать, надо спугнуть непрошеную ласку. Инка подвинулась поближе к двери, чтобы не встречаться с глазами водителя, в которых кипит расплавленное золото, она упустила взгляд в окно и заметила огонек. Огонек мерцал недалеко от моста, там, где по ту сторону реки чернели скалистые стены заводов и рога труб бодали ночное небо. Взбив все мелкие и крупные предметы в сумке-мешке, она выудила мятую купюру и сунула водителю: «Все, приехали, будь здоров». Инка выпрыгивает в объятия холода, по снежным холмам, загребая снег в сапоги, приближается она к костру, начинает отделять от темноты фигуры, собравшиеся вокруг огня. Подобравшись ближе, она различила спокойные позы сидящих, всполохи огня делали их лица похожими на глиняные маски, пламя металось в их глазах, преисполненных внимания к какому-то рассказу, который сорвался и улетел, стоило Инке вынырнуть из темноты.

Костер приветствует Инку, трещит поленьями, осыпает ночное небо снопами искр. Какой-то улыбающийся человек одним прыжком оказался на ногах, плеснул в кружку из бутыли, протянул Инке и молча указал на свободное местечко. Инка уселась на пустой ящик, протянула руки к огню, хлебнула из кружки, обожгла язык и горло, сморщилась, и в груди у нее стало разливаться огненное озеро, и уши заныли, оттаивая. Молча приняли ее в компанию, не мелькнул ни у кого в глазах интерес, все задумчиво смотрели на огонь, словно привыкли, что прохожие подходят погреться и уходят, когда надоест. Тех, кто сидит напротив, Инке не видно: пламя высокое и говорливое, трещит подмокшими дровами, швыряет по сторонам рои мошек-искр, всполохами превращает лица в глиняные маски. Человек с улыбающимся, рябым лицом смотрит в огонь, куртка его расстегнута, а поверх свитера между хвостами старенького шарфа висит на кожаном ремешке маленький рог. Его тучный друг из тех, кто дает начало крупным, энергичным грызунам-капибарам, пыхтит, роется в карманах, никак не может найти сигареты. Рядом с ними поправляет палкой полено иной в очках, в ушах у него покачиваются огромные золотые серьги, а в руке – четки из сухофруктов. Около иного жадно лакает из кружки замотанное в тряпье и дрожащее от холода существо, бродяга, наверное. Не смущаясь, что ее сосед – бродяга, откинув голову, полулежит у огня девица, из диких, неприручаемых женщин, томно поправляет водопад волос и позвякивает тонкими серебряными браслетами. Инка, согреваясь, похлебывает горьковатый и крепкий напиток из кружки, все шире разливается огненное озеро у нее в груди, уши закладывает, и мысль ползет медленно, как черепаха. Все отступило и отпустило Инку, шумит, трещит огонь, тихонько позвякивают серебряные браслеты, где-то вдалеке, за спиной шуршат, проносятся одинокие машины, над рогами труб по ту сторону реки бродит по небу завернутая в шали Мама Килья, нашептывает что-то себе под нос, собирает яркие, спелые ягоды звезд. Тишина и молчание убаюкивают, обогретая, разрумяненная Инка уплывает от своих берегов и завороженно следит, как пламя выбрасывает к небу рваные лисьи лоскуты и капроновые космы сизого дыма. Вдруг кто-то поперхнулся, заставив Инку вздрогнуть. Жалкое, укутанное в тряпье существо откашлялось, зашевелилось, брызнуло остатки из кружки в огонь. Потревоженное пламя проснулось, вспыхнуло и зашумело, довольное, что его подкормили. Отбросив кружку, бродяга сладко потянулся, как тянутся, прогоняя лень и дремоту из тела коты, мыши-полевки, собаки, ягуары и куницы. Бродяга не спешил, действовал степенно и с расстановкой, наслаждаясь дюжиной внимательных, с благоговением обращенных на него глаз. Довольный, он неспешно скидывал тряпье, медленно превращаясь в сухого, подвижного, выдубленного алкоголем мужичка. Не чувствуя мороз, он разминал руки, морщась, выгибал спину, похрустывая позвонками, а дикая девица, откидывая за спину непослушные струи волос, создавала аккомпанемент: вытянула руки и бряцала браслетами, отгоняя вон тишину. Когда огонь в очередной раз беспокойно вспыхнул, лицо пританцовывающего мужичка осветил всполох. Инка удивленно подалась вперед, рискуя, что огонь опалит косицы, она пригляделась и уверена, вновь ей встретился Огнеопасный дед. Инка нюхает ночь, тепло огня переплетается с колким, рвущимся в горло морозцем, надо сегодня не упустить случая, надо поймать этого деда и заставить его говорить. Однако поведение деда, как всегда, идет вразрез с Инкиными планами. В такт бряцанью браслетов он раскачивается, выводит ладонями и плечами всякие рисунки и надписи, а сидящие вокруг костра улыбаясь, почтительно прихлопывают в ладоши и притопывают ногами. Инка не растерялась, легонько ткнула соседа локтем вбок, наклонилась и шепнула на ушко: