Жена тигра - Теа Обрехт Страница 58

В общем, Лука рос с пониманием того, что белый свет гораздо шире того привычного деревенского мирка, что окружал его с детства. Взрослея, он стал все более отчетливо сознавать и собственные возможности. Его отец — человек, которого все боялись и уважали, — был попросту неграмотен и представления не имел о тех бесконечных просторах, что лежали за пределами их деревни. Он палец о палец не ударил и не ударит, чтобы его дети тоже смогли занять в этом широком мире подобающее место. С раннего детства обучаясь вместе с братьями ремеслу мясника, Лука начинал понимать, что все познания отца связаны главным образом с тем, как лучше нарубить мясо, какой формы и остроты должны быть мясницкие ножи и топоры, по каким признакам можно сразу догадаться, не больно ли животное, предназначенное на убой, как правильно освежевать тушу и не протухло ли только что порубленное мясо. Семья мясника, в общем-то, процветала, но невежество Корчула все сильнее возмущало Луку, казалось ему уродливым. Ведь помимо мяса и охоты за военными трофеями, его отец ничем в жизни больше не интересовался. Луке, например, была отвратительна манера Корчула садиться за стол в окровавленном рабочем фартуке и брать хлеб грязными руками с засохшей кровью, забившейся под ногти. Пока его братья играли в разбойников и делали вид, что собираются размозжить друг другу голову дубинкой, Лука прилежно читал книжки, особенно увлекаясь историей и художественной литературой.

Все же, несмотря на внутреннее сопротивление, Лука был вынужден придерживаться тех ритуалов и правил, которые были установлены отцом. К десяти годам он уже довольно ловко разделывал туши овец, а когда ему исполнилось четырнадцать, отец, следуя традициям многих поколений, вручил ему тесак для резки хлеба, запер в амбаре и запустил туда молодого бычка, которому для пущей ярости в ноздри насыпали перца. Точно такое же испытание до него прошли и все его братья. Лука должен был завалить бычка и прикончить его одним ударом ножа. С раннего детства Лука страшился этого испытания, жуткого ритуала, исполненного насилия и бессмысленности, но, оказавшись один на один с разъяренным бычком, вдруг обнаружил, что, несмотря на свои слабые силы — он был худощав, но жилист, и руки у него оставались еще по-детски тонкими, — вполне может надеяться на удачный исход испытания, на некий чудесный прилив сил, который позволит ему быстро прикончить животное. Но бычок сумел вырваться из амбара, едва не разнес при этом всю заднюю стену и буквально втоптал Луку в грязь на глазах у отца и братьев, а также двух-трех десятков любопытствующих, явившихся поглазеть на испытание, устроенное мясником. Один из свидетелей этого говорил мне, что бык, вырвавшийся из амбара, больше всего напоминал танк, на полном ходу врезавшийся в фонарный столб и сплющивший его. Надо сказать, я догадалась, что столь богатая аналогия не могла появиться на свет раньше чем лет через десять после реального события, когда упомянутый свидетель испытания действительно получил возможность впервые увидеть настоящий танк. Лука сумел подняться, но бык припер его к стене. Парнишка широко раскинул руки и уперся ему в утолщение между рогами. Бык, чувствуя близкую победу, швырнул его на землю, упал на колени, придавил ему грудь, мотал мордой и возил беднягу по грязи. При этом на них так и сыпались клети, кормушки и кипы сена. Этот кошмар продолжался до тех пор, пока некий врач, проезжавший мимо аж из самого Горчева, не увидел все это. Он тут же схватил топор, бросился в амбар и всадил топор быку точно в основание черепа. Лука отделался сотрясением мозга и переломом трех ребер. Через несколько дней к этим увечьям прибавилась еще и сломанная левая рука — это уж Корчул в приступе бешеного гнева постарался.

После этого Лука купил у цыгана-коробейника старые гусли и нанялся пасти стадо, принадлежавшее нескольким местным семьям. Многие события его пастушеской жизни теперь, возможно, за давностью лет обрели несколько иную окраску, но все в один голос уверяли меня, что пребывание в полях пошло Луке на пользу. Он стал совсем тихим и покладистым, было заметно, что и душа его пребывает в покое, особенно когда он вечерами тихонько наигрывает на своих гуслях. Лука, правда, уж больно любил, раздевшись догола, купаться в горном озере над пастбищем вместе с другими молодыми парнями, но никому и в голову бы не пришло обвинять их в чем-то предосудительном. Ведь все прочие купались в озере с неменьшей охотой. Возможно, впрочем, что такова точка зрения лишь тех, кто мне об этом рассказывал, а все это были дети тех молодых парней, тогдашних ровесников Луки.

Но если отбросить в сторону все досужие домыслы, то Лука вскоре стал знаменит своими любовными песнями, которые сочинял, сидя под деревом на лугу. Я не раз и не из одного источника слышала восторженные отзывы об этих песнях, хотя сам Лука вроде бы еще ни разу и влюблен-то не был, да и его музыкальные способности никогда особых высот не достигали — в отличие от незаурядной смелости, которой он обладал как сочинитель лирических строк. Но некоторые поклонники его таланта уверяли меня, что все, кто слышал, как Лука играет на гуслях хотя бы мелодию без слов, чувствовали себя растроганными до слез. Однажды весной — впрочем, это, как и многое другое, сказанное в приступе восхищения своим идолом, вполне может оказаться чистейшей выдумкой — на пастбище заявился голодный волк, но Лука не стал кидаться в него камнями и звать на помощь, даже отцовского волкодава не кликнул. Он просто заиграл на гуслях и покорил волка своей музыкой.

Когда я думаю о том, каким был Лука в годы юности, он представляется мне худеньким бледным мальчиком с большим глазами и пухлыми детскими губами. Таких мальчиков часто можно увидеть на пасторальных картинах, где они, босоногие, нежно обнимают какого-нибудь барашка. Луку легко было вообразить именно таким, слушая восторженные рассказы жителей деревни о его песнях, серьезности, замечательной, не по-детски зрелой музыке. В этих рассказах юный Лука предстает поистине возлюбленным сыном деревни Галина. Возможно, тамошним жителям гораздо приятнее вспоминать его как мягкого и милого мальчика, а не юношу, объятого затаенным гневом, каким он, скорее всего, и был на самом деле. Лука отлично сознавал, сколь жалка его жизнь, и очень тяготился этим. Людям не хотелось вспоминать Луку и взрослым мужчиной, мясником в окровавленном фартуке, жестоко избивавшим свою беззащитную глухонемую молодую жену.

Наверняка известно вот что: Лука был достаточно разгневан презрительным отношением отца, а потому в шестнадцать лет решился навсегда покинуть Галину и отправиться в речной порт Саробор в надежде стать профессиональным гусляром.

В те времена сароборские гусляры представляли собой некую особую группу молодых людей, явившихся из самых различных краев и нашедших друг друга благодаря некоему маленькому чуду — своей любви к музыке. Каждую ночь они собирались на берегах Гравы и исполняли там народные песни. Лука впервые услышал об этих гуслярах от своей матери. Она с восхищением описывала их как артистов, философов и больших любителей музыки, и все эти годы в душе Луки крепла уверенность в том, что он непременно должен к ним присоединиться. Уходя, парень не услышал от отца ни слова возражений — тот вообще почти не разговаривал с ним после инцидента с быком. Преодолев пешком триста миль, Лука добрался до Саробора, надеясь вскоре познакомиться с теми гуслярами. Он представлял их себе как людей с серьезными лицами, сидящих кружком на пристани, болтающих ногами в светлой воде и, разумеется, поющих — о любви, о страшных голодных годах, о том, как печально уходили из жизни их деды, которые знали много, но все же недостаточно, чтобы обмануть Смерть, злодейку с черным сердцем, которая ко всем живым одинаково безжалостна. Луке казалось: вот она, та жизнь, о которой он мечтал. Возможно, она в итоге позволит ему добраться и до самой столицы.