Зимняя битва - Жан-Клод Мурлева Страница 6

Октаво собрал портфель, и стол накрыли к ужину. Печеная картошка была такая пахучая, так таяла во рту, что Хелен после первого глотка чуть не стало дурно.

– До чего же вкусно, господи! До чего вкусно…

У нее мелькнула мысль о товарках, которые сейчас давились несъедобной баландой. Но они, в конце-то концов, получат свое в свой черед. В кои-то веки можно хоть ненадолго забыть обо всем и со спокойной совестью побыть счастливой. Говорили в основном об Октаво и его школьных делах. О штуках, которые он откалывал. С таким сорванцом учительнице, должно быть, скучать не приходится. В восемь часов он поднялся в спальню и вернулся в пижаме поцеловать мать и Хелен.

– Я люблю, когда ты приходишь, – сказал он, – только не вечером, потому что тогда мама не может меня уложить.

– Я к тебе потом приду, – обещала Паула. – Ступай наверх и ложись. У Хелен всего полчаса осталось. Я же тебе объясняла: если она опоздает вернуться, будет очень плохо.

– Это правда, что тогда другую девочку из-за нее посадят в черную-пречерную яму? – спросил Октаво.

– Кто это тебе сказал?

– В школе слыхал.

– Это неправда. Все, марш в кровать…

Мальчик удалился, медля на каждой ступеньке деревянной лестницы, и в глазах у него была тревога.

У левой стены стояло большое продавленное кресло. Туда и опустилась Паула:

– Ну, красавица моя, что расскажешь? Поди ко мне.

Хелен примостилась у ног Паулы и положила голову ей на колени. Толстуха ласково погладила ее по волосам ото лба к затылку большими теплыми ладонями.

– Рассказывать-то нечего, Паула, в интернате ничего не происходит.

– Расскажи тогда что-нибудь про прежнюю жизнь…

– Не помню, ты же знаешь…

Они помолчали.

– Расскажи сама что-нибудь, – попросила девушка. – Как ты была маленькая. Мне всегда так смешно представлять тебя маленькой. А ты и тогда уже была…

– …толстая? Да, я сроду такая. Кстати, один мой двоюродный братец как-то раз мне это наглядно растолковал. Представляешь, поймали мы ежика, моя сестра Маргарита и я…

– У тебя есть сестра? А я не знала.

– Есть, она на десять лет старше, в столице живет. Так вот, ежики, они ведь такие толстые, круглые, ну, ты знаешь, и этот мой братец…

Паула поглаживала Хелен по голове и рассказывала – про ежика, потом про то, как потеряла кошелек, потом еще про что-то. Она никогда не говорила, как надо или как не надо поступать, она просто рассказывала. В какой-то момент Хелен почувствовала, что уплывает в сон. Засыпать ей не хотелось. Она приподнялась и, как ребенок, прижалась к груди утешительницы. Паула обхватила ее своими большими руками, напевая какие-то песенки, и одна перетекала в другую, и все они сливались в одну сонную негу.

– Хелен, ты спишь? Хелен, тебе пора…

– Я не спала…

На часах было восемь тридцать. Хелен, медленно выходя из оцепенения, встала и потянулась за своей накидкой.

– Ты мне соберешь поесть для Милены? Еще мы ей пирога оставили…

– Я тебе все кладу в корзинку. Корзинку оставьте в библиотеке, я завтра заберу. Когда теперь увидимся?

– Не знаю. Постараюсь приберечь второй выход до января. Надеюсь, не навалит столько снега, что нельзя будет пройти.

В дверях они крепко обнялись и стояли, обнявшись, оттягивая прощание. Хелен вдыхала запах Паулы – ее фартука, свитера, ее волос.

– Ну, пока, Паула. Спасибо. Поцелуй за меня Октаво.

– Пока, моя красавица. Когда бы ты ни пришла, я для тебя всегда тут.

С корзинкой в руке Хелен быстро зашагала по улочке. Все еще моросило, и трудно было что-нибудь разглядеть. Она спешила в библиотеку, радостно предвкушая, как сейчас угостит Милену. Есть еще время и поесть, и вернуться в интернат к сроку. Влетела – и с разбегу остановилась как вкопанная. В библиотеке никого не было. Только в печке дотлевало последнее полено.

Немного придя в себя, Хелен подумала, что подруга, может быть, поднялась на второй этаж. В дальней стене была какая-то дверь, а за ней, вероятно, лестница.

– Милена! Ты наверху, что ли?

Она попробовала открыть дверь, но та была заперта.

– Милена! Где ты?

Голос у нее срывался от страха. Почему Милена не дождалась ее? Боялась опоздать? Но для этого не было никаких оснований. На столе лежала какая-то книга. Между страницами торчал сложенный тетрадный листок. Хелен схватила его. Всего четыре строчки изящным почерком Милены:

Хелен, я не вернусь в интернат. Не беспокойся, ничего плохого со мной не случилось. Попроси за меня прощения у Катарины Пансек.

Милена.

(Пожалуйста, не спеши меня возненавидеть.)

С минуту Хелен стояла как оглушенная. Потом накатил гнев: как могла Милена решиться на такое? Какой же надо быть подлой, чтобы вот так уйти, исчезнуть без всяких объяснений! Она чувствовала, что ее предали, и злые слезы наворачивались на глаза. «Не спеши меня возненавидеть…» Как бы не так! В эту минуту Хелен ее ненавидела. Эгоистка, безответственная эгоистка, вот она кто! Что же делать? Бежать к Пауле, рассказать ей, что случилось? Тут она ничем не может помочь. Сбежать самой? Не возвращаться в интернат? В общем-то можно бы воспользоваться случаем, ведь малышку Пансек все равно отправят в Небо… Но куда бежать? И вдруг Милена тем временем вернется… Тогда это из-за нее, Хелен, пострадает Катарина… Вопросы теснили друг друга, и ни на один не было ответа. Хелен сунула в карман записку и вышла, оставив на стуле корзинку с еще теплой картошкой, завернутой в кухонное полотенце, и куском пирога.

Осторожно ступая по темному спуску, она вдруг подумала, что случившееся будет сенсацией: никогда еще на памяти обитателей интерната не бывало, чтобы у кого-то из девочек хватило дерзости уйти и не вернуться. Их потому и выпускали изредка за ограду, что были уверены: ни одна пансионерка не посмеет обречь другую, ни в чем не повинную, на страшную пытку Неба. Самые жестокие санкции, содержащиеся в правилах, предусматривали несколько часов заключения, но все же не дней, не недель. Ведь это умереть можно!

Хелен замутило от этих мыслей. Она представила, как стыдно ей будет через несколько минут, когда придется признаться перед всеми: Милена не вернулась… «Что, несчастный случай?» – «Нет, не вернулась, и все».

Стыдно, что она – подруга Милены… Она ступила на мост, и ей стало больно – так живо вспомнилась рука подруги в ее руке на этом самом месте всего несколько часов назад. В девять часов с минутами Хелен уже предстала перед Скелетиной. Та, увидев, что девушка одна, тут же почуяла, что близок ее звездный час: после двадцати пяти лет караульной службы ей выпал наконец случай доложить самой Директрисе, что одна из пансионерок не вернулась! «Да, госпожа Директриса, не вернулась!» Она тянула время, смакуя эти незабываемые минуты: