Бераника. Медвежье счастье - Ива Лебедева Страница 6

Следом пошла, болезная. Как весть получила вместе с предсмертной запиской, так и… И в ссылку за ним, и на тот свет. Уж не знаю, как у нее получилось, руки она на себя не накладывала. Просто взяла и… умерла. Ну а я заняла ее место.

И вместе с местом мне остались в наследство все ее проблемы. В частности — старший пасынок. Четырнадцатилетний Лисандр Аддерли, обожавший отца и уже только поэтому относившийся к молодой мачехе с плохо скрываемым презрением и ненавистью.

Сначала, когда Бераника только появилась в доме, она принимала его неприязнь почти спокойно и даже не пыталась что-то изменить — мальчик помнит родную мать, болезненно привязан к вечно отсутствующему отцу и вдобавок ревнует того к молодой жене. Это вполне укладывалось в приобретенный в основном из книг опыт молоденькой девушки.

Лисандр должен был уже этой осенью поступить в столичный кадетский корпус, и Бераника просто старалась особенно его не задевать — каникулы перетерпеть можно, а большую часть года мальчик будет учиться далеко от нее.

Не случилось. Ни кадетского корпуса, ни привычной компании таких же богатых наследников, вообще ничего. И бескомпромиссная мальчишеская ревность, помноженная на страх, тоску и крушение прежнего мира, выплеснулась из подростка бурным потоком на кого? Правильно. На мачеху. Не отца же обвинять? Любимого.

И теперь это пубертатное чудо стоит посреди полузаброшенной нетопленой избы у черта на рогах и пытается строить из себя прежнего баловня. И как вот с ним? С ходу оглушить новостью про отца? Жалко, хотя мальчишка по воспоминаниям неумный и довольно противный, чего уж перед собой-то притворяться. Потворствовать его закидонам дальше? Он ведь барские свои замашки не бросит. Вот сейчас — по идее отец на работе, младшие болеют, мачеха, слабая женщина, в доме одна. Нет бы хоть попытался помочь. Как же. Не господское это дело.

Поэтому недоросль предпочитает «гулять» поблизости от дома, медитировать где-нибудь под кустиком на бережку, мечтать, считать пестики и тычинки у цветочков, а потом приходить и требовать обслуживания. И нормального питания. И чуть ли не поклонов в ножки, угу.

И все же с ноги ломать его реальность заявлением о том, что любимый его папочка струсил и бросил их с братом и сестрами умирать с голоду, я опасалась.

Во-первых, какой бы ни был, это ребенок. Ребенок-ребенок, даром что в четырнадцать лет с меня ростом и голос ломается. А во-вторых, кто даст гарантию, что его не переклинит и он не сорвется тоже вешаться? А мне по условиям неведомого голоса надо всех четверых спасти и еще пятого где-то отыскать.

Вот ведь… По-хорошему бы ему не только его реальность барскую с ноги обломать, но еще и по заднице бы добавить.

— Ну и где обед? — пока я думала, засранец, как был, в грязной обуви, поперся через чисто выметенную мной комнату к столу и недовольно выпятил губу, не обнаружив там ничего съестного. Это оказалось последней каплей.

— Где ты его приготовишь, там и будет, — спокойно и твердо ответила я и прошла мимо — к лавке у другой стены. Сложила туда грязное белье и обернулась, как раз чтобы обнаружить посреди комнаты раздувшегося от возмущения жабеныша.

— Рот закрой, — я не дала ему времени взорваться. — Детей напугаешь. Они и так болеют. А отец больше не придет. Он умер.

— Да что ты несешь, дура! — предсказуемо не поверил. Или не понял.

Я молча достала из рукава аккуратно сложенный лист бумаги — предсмертную записку Эдриана Аддерли. Теперь вспомнила — ее принес урядник несколько часов назад, он и объявил, как величайшую милость, что безбожника, святой круг поправшего, исключительно из милости сразу и закопали, но за оградой кладбища. И отпевания не будет. И насчет нас уже отправлен запрос в комендатуру… Ох ты, вот беда откуда не ждали… Ладно, подумаю об этом позже. Сейчас — Лисандр.

— Ты уже достаточно взрослый, чтобы знать правду и понимать, что шутки кончились, — я говорила спокойно, но, видимо, настолько интонации были не похожи на прежние Бераникины, что его проняло.

Мальчишка секунд пять колебался, а потом все же протянул руку и взял письмо чуть дрожащими пальцами.

Я видела, как его глаза быстро скользили по строчкам, написанным отцовским почерком. Тем самым строчкам, где «я больше не могу… это ниже моего достоинства… ужасные обстоятельства… сатрапы… я ухожу непокоренным… не позволю быдлу…».

И ни слова о семье, о детях и о том, что папочка хотя бы вспомнил, что они у него есть. Что они остаются одни, без защиты и без средств к существованию. Ни слова.

Тонкие пальцы с неаристократично обгрызанными ногтями сжались добела, комкая чуть желтоватую бумагу.

— Это ты во всем виновата! — ну, вот и ожидаемая истерика. — Это ты! Это ты!

Голос подростка набирал высоту и в конце концов сорвался на отчаянный вибрирующий визг.

Хлоп! Хлесткая пощечина оборвала этот концерт. И еще раз: хлоп!

Не сильно, но резко, чтобы голова мотнулась, а в глазах, чуть ли не побелевших от крика, появилась мысль.

— Замолчи и слушай! — в моем голосе была спокойная изморозь безжалостности. — У тебя. Две младшие сестры. И брат.

Я схватила парня за плечо и, преодолевая легкое сопротивление, подтащила к двери в «детскую». Чуть приоткрыла ее, так, чтобы была видна кровать со спящими мелкими. — Они. Больны. У них. Никого больше нет. Ты остался единственный старший мужчина в семье! Прекрати истерику сию секунду! Или они тоже умрут.

Мальчишеское тело у меня под рукой обмякло, и парень просто стал заваливаться куда-то набок. Острая жалость снова накрыла с головой, я проворно подхватила Лисандра под мышки и потащила к лавке, не давая упасть. Он и не трепыхался — находился словно в полуобморочном состоянии. Черт, и по-другому ведь нельзя было.

Усадить мальчишку на скамью я не успела. В сенях затопали, что-то уронили, послышались невнятные ругательства. Тело у меня под руками окаменело, да меня и саму пробрало. Памятью Бераники — она навсегда запомнила день ареста и ссылки, а также моей собственной… Чужие грубые мужские голоса, неожиданно раздающиеся в сенях, — это навсегда вестник беды.

Дверь бесцеремонно распахнули, и в комнату стали входить незнакомые люди. Ну, то есть как незнакомые. Уже через секунду их лица перестали казаться мне пустыми плоскими овалами в окаймлении торчащих бород. Вот управляющий с лесопилки, вот надзорный инспектор, вот староста ближайшей деревни и другой наш сосед — хозяин постоялого двора, что в пяти верстах, на тракте.

А вот старший офицер, сопровождавший караван ссыльных от самой столицы до Хребта. Кажется, Бераника его так хорошо запомнила, потому что постоянно натыкалась в дороге на его холодный, почти ненавидящий взгляд. В основном он так смотрел на Эдриана и других «заговорщиков», но и жене ссыльного бунтаря тоже доставалось.

— Экхрм! — вся внезапная компания выстроилась у стены полукругом, и вперед выступил надзорный инспектор с какой-то бумагой в руках. Он обвел взглядом убогую обстановку, очень внимательно рассмотрел стоящий на столе самовар, зацепился за ворох трав у глиняной миски и, наконец, соизволил заметить меня и Лисандра.