Московская Плоть - Татьяна Ставицкая Страница 6

Меж тем борзый писака, несмотря на запрет Фофудьина, восседал теперь в студии и в ликующем мажоре наставшего наконец своего звездного часа вещал о том, как в результате многолетней кропотливой работы над изучением исторической застройки Москвы он нашел в бумагах Оболенского, который в свое время был в Москве директором главного архива Министерства иностранных дел, указание на то место, где хранился ранее неизвестный архив Вукола Ундольского – библиофила и собирателя древних рукописей, жившего долгое время в доме князя. И вот не далее как вчера он, Передельский, обнаружил в указанном месте этот артефакт – поразительную рукопись. Даже при первом поверхностном ознакомлении, на основании некоторых графических символов, можно предположить, что речь в рукописи идет о…

Где-то во чреве Святослава Рувимовича сиротски булькнуло и заныло. И в этот момент изображение пропало с плазменного экрана. А через несколько секунд появилось извещение о технических неполадках на канале.

– Идиот! – с чувством выдохнул побледневший председатель и, не отрывая глаз от пустого экрана, словно опасаясь, что гибельная по своим последствиям картинка возникнет вновь, стал шарить рукой по столу в поисках телефона.

– Что творится! Что творится! – восклицал председатель, не попадая по нужным клавишам.

Еще бы – не творилось! Это раньше плоть гнездилась по домам. А теперь она живет не в доме, а в информационном поле. И в поле том не васильки да лютики, не рожь да ковыли, а плевелы избыточных знаний: изнанка политической жизни, катастрофы и катаклизмы, чиновные безобразия, плотские утехи известных персон – все, что раньше почиталось тайным, заполонило теперь это мерзкое поле, возделываемое целой армией ньюсмейкеров и их обслугой – пиарщиками. И больше на этом поле ничего не растет, не колосится. Да и плоть уже как будто питается не хлебом, а информацией, запивая ее остывшим чаем или теплым пивом, не отходя от экрана. Оттого портится. А информационное поле все чаще превращается в поле брани, усыпанное поверженными противниками, кои становятся добычей воронов, навсегда выпадая из рациона членов комьюнити.

Над перекрытым Кутузовским проспектом повисла невероятная для мегаполиса тишина. Жизнь замерла во всех своих проявлениях: ветер не прошумит, птица не вспорхнет. Но пять минут щемящего безмолвия взорвались вдруг нарастающим рокочущим прибоем: по проспекту, во всю его ширь, неслась сизая кавалькада с гелендвагенами по краям, пульманом и реанимобилем внутри. Водитель реанимобиля, вцепившись в руль, оторопело смотрел на приборы и на свою ногу, не чувствующую педаль газа. Даже при проектировании в эту машину не закладывалась такая скорость.

В кармане Дядьки, задремавшего было на заднем сиденье пульмана, зазвонил телефон.

– Элизий, дражайший, приветствую! – заблеял из трубки взволнованный голос председателя. – Похоже, у нас проблемы. Вы даже представить себе не можете их масштаб!

– Не истерите, Фофудьин, – отозвался Дядька, шевеля острыми стрелками усов. Безымянный палец его правой руки, державшей телефон, был украшен перстнем-печаткой со звездой. – После того, что умер Мосох, что еще можно назвать проблемой? Приезжайте в Горки, изложите внятно.

– Как… Мосох умер?! Господин Бомелий, что вы такое несете?! – обмер председатель.

– А так! Захотел и умер. Утратил интерес. Решил добровольно уйти.

Если бы председатель имел возможность видеть в этот момент своего собеседника, он был бы крайне удивлен: ничего подобающего случаю лицо Дядьки не выражало – ни скорби, ни огорчения.

– Но как же так? Как такое может быть?

– Как-как… А как такое можно пить? Разве ж это – натурпродукт? Разбодяжили джанк-фудом так, что там уже не органика, а сплошные присадки. Красители, консерванты, улучшители вкуса… Кто-нибудь взял на себя труд сравнить продукт с эталонным глотком? Полста лет вакансию порциониста-хранителя закрыть не можем!

– Ну, батенька… Мы же как-то приспосабливаемся. Надо ж понимать – все, что течет, все меняется! – лопотал растерянно председатель.

– Это раньше думали, что все, что мы собой представляем, создано нашими мыслями, а теперь говорят: «Ты есть то, что ты ешь».

– То есть это из-за еды, а не по идеологическим соображениям? – уточнил Святослав Рувимович, словно эта информация могла что-нибудь изменить в сути происходящего.

– Дорогой мой, ну кто ж теперь по идеологическим причинам себя жизни лишает? Теперь по идеологическим соображениям в Лондон сваливают.

– В общем, одно к одному, одно к одному… Ах, как это некстати, как некстати… – бормотал Фофудьин, собираясь спешно.

Пролетев беспрепятственно через центр Москвы, сизый конвой двинулся на запад, в направлении Рублевского шоссе, удивляя прижатых к обочинам очевидцев золотыми звездами на черном фоне вместо номеров. Согнав с дороги кортеж вице-премьера, пронеслись под мигалками по снежному крошеву, произведя даже на видавших виды фэсэошников, дежуривших в «стакане», должное впечатление.

– Видал перцев? А, ты ж молодой еще.

– А что за странные номера? Смотри, как нефтяного вице-премьера подвинули.

– Они и не таких двигают. Министра МВД тоже как-то раз в канаву загнали.

– Гонишь…

– Отвечаю!

– А нашего?

– Хорош болтать. Не все, что видишь, сможешь понять. Привыкай к службе, – строго осадил сослуживца старшой.

Наконец кавалькада достигла Горок и въехала в ворота особняка. Два доктора с помощью давешних гвардейцев в «Китон» выкатили из реанимобиля носилки с Дедом, подключенным к портативному прибору, стоящему в изголовье. К бледному, в старческих пигментных пятнах лбу черными пиявками присосались клеммы. Но вся эта хитроумная конструкция – шедевр инженерно-медицинской мысли – уже ничего не могла изменить в ходе истории.

– Я бы все-таки рекомендовал воспользоваться услугами нашего персонала. Больному требуется круглосуточный уход, – увещевал бритый под ноль доктор старшего сопровождающего, пока гвардейцы торжественно возносили на руках каталку, поднимаясь по мраморным ступеням.

В недрах особняка царил полумрак, процессия остановилась. Тусклый зимний свет проникал в помещение лишь через звездообразное отверстие в потолке. А когда глаза стали различать контуры предметов, доктора увидели прямо под отверстием разверстый гроб, инкрустированный черным турмалином, покоящийся на золотом орудийном лафете в фойе таких размеров, кои трудно было заподозрить, глядя на особняк снаружи. В гробу на лиловом атласе валялся кот, который, увидев каталку с Дедом, тут же освободил место. Но далеко не ушел, а примостился у лафета и затеял вылизываться.

У бритого стало дергаться левое веко, а второй доктор, с седеющей шевелюрой, оглянулся на старшего сопровождения и искательно заглянул ему в глаза.

Воскресенье – «беговой» день. Скрижаль, золотом по мрамору начертанная в сознании Внука. Веха, отделяющая предыдущую череду праздных будней от последующей. В первом часу пополудни он выглянул в окно, отодвинув плотную шелковую завесу, поежился и накинул поверх джемпера, из-под которого торчала модная в этом сезоне приталенная рубашка, куртку из меха опоссума, купленную третьего дня в Третьяковском проезде. Уар частенько наведывался туда по давно укоренившейся привычке: еще до революции Дед покупал там у Габю ювелирные изделия для своих любовниц, а сам Внук – швейцарские часы, каждый механизм которых имел номер и пробу, выдаваемую пробирной палатой лучшим из лучших. Один такой экземпляр, с четырьмя полукаратными бриллиантами на корпусе, и сейчас украшал его запястье, вызывая в клубных тусовках острую зависть золотой молодежи столицы. Внук небрежно повязал шею шарфом, изобразив «французский» узел, и спустился в паркинг. Бросив на переднее сиденье своего сизого Bugatti свежий номер журнала «Сноб», выехал на поверхность Пречистенки, поглядывая окрест.