Песня зверя - Кэрол Берг Страница 6

Я закрыл глаза, покачал головой и, собрав ошметки воли, заставил язык шевелиться.

— О-пас-но… — Я едва слышал собственный хриплый шепот. — Вы… девушка… бежать…

— Чушь. Уходите по крыше. Тут ничего не найдут. А мы зажжем светильник и поставим на окно, когда можно будет вернуться.

Я был тверже твердого уверен, что он ошибается. Беглеца искали добрых две недели, но так и не объявили, кто это. Будь это кто угодно, будь это просто узник — про него бы хоть что-нибудь сочинили. А я… меня должны забыть. Никто не должен знать, кто я и кем когда-то был. Но если меня схватят, уничтожат всякого, кто видел меня, всякого, кто говорил со мной. А если к тому же еще всплывет убитый Всадник — смерть будет изысканной и долгой…

— Пожалуйста, — прохрипел я, отчаянно мотая головой. — Правда… Вас убьют за меня… — Слова давались мне с таким трудом, что я весь дрожал, чувствуя, как тьма смыкается надо мной, и терзаясь неизмеримым чувством вины.

— Даже если просто заподозрят?… — Глаза его сузились, а в голосе зазвучал гнев.

Я кивнул, всей душой сожалея, что не могу сказать ему, как я раскаиваюсь в собственной слабости. Почему, ну почему я остался у Каллии?!

— И вы не сказали нам, как мы рискуем? Да как же так можно?!

На то, чтобы это объяснить, ушло бы гораздо больше слов. А я мог лишь выдавить: "Уходите быстро".

— Я позову Каллию. Встретимся на крыше.

— Нет.

Он яростно глянул на меня.

— Вы что — останетесь и будете дожидаться, когда за вами придут?!

— Уходите. Пожалуйста.

— И что? Какой-нибудь неотесанный чурбан из королевской стражи прихлопнет вас как муху, отнимет жизнь, которую мы с Каллией едва спасли, а нам придется покинуть дом именно за то, что мы ее спасали? Тогда с вашей стороны было бы куда порядочней умереть в той конюшне!

— Меня не убьют.

Он тяжко вздохнул. Затем, посмотрев мне в лицо спокойным взглядом светлых глаз и взяв мои руки, еще сжимавшие нож, в свои тонкие пальцы, он унял одолевавшую меня дрожь. И сказал — мягко, очень мягко:

— Объясните почему.

Все во мне взывало к молчанию, но не ответить ему я не мог.

— Запрещено.

Он чуть улыбнулся.

— Так, значит, это вы — Эйдан Мак-Аллистер, любимец богов и смертных, самый прославленный музыкант пятидесяти поколений, тот, кому под силу было пением и игрой на арфе изменять людские души? Двоюродный брат самого короля Девлина, исчезнувший неведомо куда, едва ему сравнялось двадцать один?

Я слабо кивнул.

Он повел меня к окну, и я попытался вразумить его напоследок:

— Спасайте девушку. Уходите.

— Дурачок. Я вас не брошу. Я должен отвести вас туда, куда надо. Вы же Говорящий с драконами!

Я не понял, что он имеет в виду. Никто ведь ничего не знал о драконах.

Мама говорила, что я родился с песней. Она рассказывала, что я не плакал, как прочие младенцы, а пел прекрасные мелодии, и по ним было понятно, что мне нужно. Но она говорила так во дни моей славы и только тогда, когда слышали другие, чтобы история стала легендой. Темные ее глаза смеялись, и этот ласковый смех не давал мне возгордиться.

Первое, что я помню, — это музыка, гармонии, неустанно звучавшие во мне, требуя, чтобы их выпустили на волю — голосом, арфой, тростниковой дудочкой. Я не мог пройти мимо колокольчика, не звякнув, мимо бутылки, не свистнув в горлышко, а если ничего не оказывалось под рукой, я выстукивал теснившиеся во мне ритмы и песни руками по столу или по глиняному горшку, зажатому между коленей.

Моя мать была младшей сестрой короля Руарка — злого и грубого воителя; он обожал ее и после гибели моего отца в жестоких эсконийских войнах принял под свое покровительство. По ее настоянию мы жили в доме моего отца в деревне, а не переехали во дворец, как того хотел дядя. Мама говорила, что предпочитает держать меня подальше от бесконечных войн: что бы ни говорили придворные музыканты короля Руарка, на свете есть о чем петь, кроме крови, смерти и битв. Я не понимал ее и терялся, когда ее глаза становились грустными и наполнялись слезами, едва она принималась рассказывать об отце, — а моего отца сожгли эсконийские драконы. А ведь все остальные радовались, говорили, что он великий герой и теперь пребывает с Джодаром — богом войны. И только когда я подрос, имя отца связалось в моем сознании с вонючим стонущим куском гниющей обожженной плоти, который месяц жил у нас дома, когда я был совсем маленький, а потом куда-то исчез.

Стараниями матери я вырос вдали от дворцовой жизни, хотя король Руарк приставил ко мне двух меченосцев — не хуже, чем те, что охраняли его родного сына Девлина, — и учителя, достойного отпрыска королевского рода. А мать потратила свое состояние на учителей музыки, которые занимались со мной единственным ремеслом, меня интересовавшим. К десяти годам я овладел арфой, флейтой и лирой и выучил все песни, которые вспомнили мои учителя. Мне давались самые затейливые аккорды, я мог спеть самые сложные мотивы, и каждая моя нота была совершенна и парила, сверкая, в воздухе вместе со своими собратьями. Я занимался каждый день с предрассветных часов до глубокой ночи — так жарко пылала во мне страсть к музыке.

Когда мне исполнилось одиннадцать, учителя сказали, что я уже могу выступать; мне предстояло петь на королевском пиру в честь победы над эсконийцами. Заявить о себе как о музыканте перед самим королем и пятью сотнями лучших его воинов! Конечно, когда я, облаченный в златотканые одежды, робко встал и изготовился петь, гости посмеивались в кулаки. Но стоило мне коснуться струн, как страх испарился и сомнений не осталось — ведь стоило мне дать волю таившемуся во мне потоку музыки, и он все сметал на своем пути. Когда песня кончилась, сам король Руарк поднялся и сказал, протянув мне свой кубок, как он рад, что боги отметили его семейство такими разными дарованиями. А я решил, что достиг вершины и что с того мига путь мой предопределен.

Но именно в ту праздничную ночь, когда песня моя давно отзвучала и король и его воины вовсю топили двадцать лет кровопролития в бесконечных графинах вина, я забрел в самую глубину дворцового парка, чтобы остудить жар триумфа, и узнал, что все мои достижения, все взятые аккорды и все спетые слова — всего лишь детские игрушки. В ночь моего первого триумфа я впервые услышал крик драконов.

Любого элирийца с детства чаруют драконы. Они вырезаны на каждой колонне и каждом дверном косяке, они вытканы на всех гобеленах. Если очень повезет, можно увидеть, как несутся они в битву, и пока не узнаешь, как убийственна их сила, они кажутся прекрасными в своем величии. Но любой элириец с детства знает то, что известно детям всех королевств, не важно, есть там драконы или нет, — он знает, как страшен драконий огонь, он видел сгоревшие леса и выжженные пашни, разоренные города и дымящиеся деревни, он видел обугленную плоть и мучительную смерть.

Никто не знает, когда появились драконы. Легенды говорят, что в древние времена драконы разоряли дикие земли на западе и были так страшны, что жить в тех краях могли только волшебники. Подтверждения этому ученые не нашли. Вообще исторические сведения обо всем, что было раньше пяти веков назад, либо отсутствовали, либо были катастрофически недостоверными: их стерли не драконы, а семидесятилетняя полоса голода, эпидемий и безвластия, уничтожившая больше трех четвертей населения. В те же времена, почуяв нашу слабость, пришли захватчики с севера и с востока — орды дикарей в боевой раскраске, обожавших живьем свежевать пленников, и облаченные в меха конники, наслаждавшиеся кровопролитием и разрушениями. Они искали металлы, драгоценности и женщин, они разоряли села и города, они жгли книги и уничтожали культуру и образование вместе с дворцами и храмами.