Инка - Улья Нова Страница 60

Хлопки все громче кромсали тишину ночной набережной, а пляска становилась все жарче. Огнеопасный дед взмок, кожа его блестела, по лбу катились тяжелые капли, а изо рта вырывалось веселое синее пламя. Руки деда выводили в морозном воздухе орнаменты, его талия освободилась, стала гибкой и подвижной, острые, костлявые плечи обрели мягкость очертаний, поблескивали потом. Дед загадочно ухмылялся, хитро поглядывал на собравшихся, вот, освещенное всполохом огня, его лицо как будто помолодело, растеряло морщины, а глаза отрешенно и нежно устремились в огонь.

Только один человек с нетерпением ждет, когда же наконец пляска закончится. Прокрался к огню чужак, не хлопает, не гремит, не вдохновляет музыкой танцующего. И все же для виду Инка тихонько притопывает каблуком, она затаилась, ждет конца представления, готова она в любую минуту двинуться к деду и начать расспросы, и от волнения ладошки ее мокрые, словно она опускала их в горячий источник. Но Огнеопасный дед и не думает сворачивать представление, он самозабвенно выделывает телом немыслимые ужимки, качается и машет руками под нарастающий стук, звяканье и хлопки. Сидящие изумленно следят за танцем, их нисколько не удивляет, что через некоторое время перед ними уже извивается в забытьи белая хрупкая женщина, чьи огненно-рыжие волосы взмокли от пота, сосцы упругих грудей рисуют в нагретом воздухе тропические цветы, тело сотрясается и бедра мечутся, рассыпая искры. Огонек вмиг присмирел как ручной ягуар-унди, тихо, покорно мурчит. Бряцают браслеты, ладони раскраснелись и болят от хлопков, трубит рог, звякает бумажник о ладонь, постукивает каучук подошв о землю. Только Инка выбивается из ансамбля, осматривается по сторонам как встревоженная сова, руки ее лежат на коленях, ноги бездействуют, тело не качается, губы не улюлюкают, она упрямо сопротивляется, хочет одурь прогнать, недоверчиво потряхивает головой и протирает глаза. Но монисто из монет на груди танцующей весело поблескивает, фонари мерцают в такт пляске, а на клочке свободного от туч неба звезды хором подпевают под музыку Инкины соседи ликуют, наяривают в погремушки, стучат, гремят, сбивают ладони в кровь, они восторженно наблюдают за танцующей, что трясется, качается и рассыпает по сторонам капли пота с разгоряченной кожи. Вблизи неведомого Инке дышится тяжело, от изумления она утратила произвольность движений – сидит как идол, наблюдая пляску, не может пошевелить ни рукой, ни пальцем ноги. Чем все это закончится, Инка понятия не имеет, но на всякий случай старается всеобщего веселья не нарушать, легонько улыбается и ждет, что будет дальше. А дальше происходит и вовсе немыслимое – разгоряченная женщинка, извиваясь, входит в огонь, ее босые ножки топчутся на раскаленных углях, красные полена рассыпаются под ее прыжками, а пламя шипит, со всех сторон лижет ей тело, щекочет и гладит пупок и бедра. Инка нетерпеливо отбивает ритм мыском, скрипит зубами, сплевывает с языка недобрые пожелания, ждет, чем же закончится безобразие. Вдруг совсем рядом слышит она крик птицы, тревожно оглядывается Инка по сторонам, что еще за птица, откуда она взялась и почему не спит в такой поздний час. Пугливый, осторожный взгляд ее встречается с парой черных глаз, кто-то внимательно разглядывает Инку через распаляющееся пламя, не видит он ни танца, ни огня, а наблюдает за ней. Пламя вспыхнуло, выбросило в небо пригоршню искр, женщинка затряслась, раскаленная докрасна, зашипела, вскрикнула и застонала. Музыканты ликуют, гремят, хлопают и звенят, на лицах их восторженные улыбки, щеки их раскраснелись, как глиняные горшки в огне, волосы слиплись, а на лбу выступил пот. Одной Инке холодно и жутко, а тут еще кто-то дернул ее за косицу, холодная бабочка коснулась крылом ее щеки, чьи-то руки опустились Инке на плечи. Она окаменела, надеется, может, это только показалось, может, это все с похмелья, но уже льется ей в самое ушко тихий, вкрадчивый голос:

– Ты украла мои косички.

Инка насторожилась, не решается обернуться и сидит неподвижно. Больше она не слышит бряцания браслетов, не замечает исступленный танец женщинки, а сосредоточенно старается уловить, что делается там, у нее за спиной. И пламя всполохами освещает ее бледное, испуганное лицо. Не в силах больше таиться, Инка с достоинством выпрямляется, резко, одним прыжком оборачивается и вмиг рассыпает, теряет все, что собиралась сказать. Засвистели, закружили вихри в ее ушах, зашумели ветра всех океанов, разорвали сердце на части. Инка снова стала розой ветров, розой ураганов уронила руки, нерешительно заглядывает она в кофейные глаза, подмечает, как блестят черные волосы в томном свете Мамы Кильи. В ответ на ее молчание разбегаются знакомые лучики-морщинки по щекам, мечутся в глазах отсветы пламени, поблескивает на лбу золотая нитка, черные волосы как огромные крылья парят на ветру. Небо, небо, уж не огненное ли озеро тому виной, не сон ли это, не колдовство ли Огнеопасного дяди Васи. Жадно глотает Инка морозный воздух. Никак не может она поверить, что перед ней не дух города, не речной демон, не мираж, на который дунешь и рассеется, не призрак-пересмешник и не мумия, чтоб выпить с ней вина на площади. Вот он, совсем рядом Уаскаро, живой и здоровый, откуда он взялся, потом выясним, а сейчас главное, что на лице его царят не только знакомые мир и покой, еще какая-то новая ласковая улыбка омолодила черты Заклинателя, и тихо повторяет он:

– Ты украла мои косицы, как тебе это удалось?

Плавный и сдержанный, он не спешит, спокойный, не выдает удивления, а сам не может опомниться. Это ли та девушка-тень, та ли маленькая рыбка, которую он выудил из Океана Людского год назад? Разве эту царственную женщину с тяжелыми косами он оставил одну за столиком в кофейне, возле чашечки кофе, что напоминала Луну на фоне ночи ее волос? Знал ли я, что она отыщет Виракочу в горной стране?

Сначала Инка всеми силами сдавливала в груди бури всех океанов, ее только и хватало, чтобы скрывать волнение, поддерживать на лице спокойствие и ничем не выдавать себя. Потом она опомнилась, нашлась, больше не дрожит уголок ее губ, не блестят слезинки в глазах, руки не теребят пуговицу пальто, тревоги упрятала она за спокойствием лица, бури всех океанов скрыла за почтительной улыбкой, вздохи тяжелым грузом сдавила в груди, а слезы оставила на потом, когда можно будет нареветься всласть.

Бок о бок, молча, побрели они вдоль голубого льда Москвы-реки, прочь от костра. Как всегда, медленно и плавно идет Уаскаро, но трудно ему сохранять покой, удивленно поглядывает он на свою ученицу, кусает губы и внимательно прислушивается к ее молчанию.

«Уаскаро, Уаскаро, – молчит Инка, – ответь, почему ты так неожиданно ушел, почему не попрощался и никак не предупредил меня?»

Уаскаро не нарушает тишину, ждет, улыбается и смотрит вдаль.

«Наверное, мое обучение подошло к концу, – думает Инка, – а я была такой рассеянной, половину прослушала и упустила. А правда, что ты ушел и оставил мне самой решить, куда двигаться и как. Но что стоило написать пару слов, что ты жив и здоров, что тебе ничего не угрожает?»

«Что сказать, вижу, я не ошибся, ты всему научилась сама, – молчит Уаскаро в ответ. – Но был ли я так жесток и бездушен, что не предупредил? Разве соседка не передала, что я приходил к твоему дому, разве фасолина не подарила тебе белый цветок. Много ниток с узелками я рассыпал у тебя на пути, а ты не хотела читать по ним, много знаков я подавал тебе, а ты отказывалась их понимать».