Тени Шаттенбурга - Денис Луженский Страница 60

Оставив всхлипывающего ключника под присмотром солдат, они вошли в донжон.

– Ну, приступим с Божьей помощью. Твое имя?

Разложенный на дыбе человек скривил губы в усмешке.

– Ты ведь не узнаешь, если я солгу.

Сейчас отец Иоахим мог хорошенько рассмотреть своего несостоявшегося убийцу. Высок, строен и сложением крепок – ни капли жира в этом молодом, сильном теле. Да и с лицом повезло мерзавцу – красив, и даже подпаленная левая бровь облика не портит. Длинные черные волосы слиплись от пота и грязи, в темных глазах ожидание боли прячется за показной бравадой. Упрямец – это сразу видно, но мученичество не по его натуре, когда в дело пойдут кнут и каленое железо, долго красавчик не продержится.

– Не будь так уверен в себе, – он взглянул на пленника с участием и сожалением, словно на непослушное дитя. – Впрочем, ложь лишь запятнает твою душу, мне же с нее убытка не будет. Я прошу имя лишь для того, чтобы как-то к тебе обращаться.

– Вот оно что… Стало быть, любое имечко подойдет? – Человек на дыбе задумался либо сделал вид, будто раздумывает. – Как насчет Смерть Папскому Псу?

– Слишком длинно, – качнул головой инквизитор. – Будто не имя, а целый титул. Но ты ведь не из благородных господ, не так ли?

– Тебе-то почем знать?

– У меня есть глаза, юноша. И дабы не потворствовать твоей гордыне, позволь уж звать тебя покороче. Смерть Псу… нет, лучше еще короче: Псу. Согласен?

– Мне все равно.

– Хорошо, Псу. Откуда ты родом?

– Ну а это тебе зачем, святоша?

– Хочу знать, доводилось ли мне бывать в ваших краях. Быть может, тогда мы скорее придем к согласию.

– Меж волком и помойною шавкой согласию не бывать. Что же до моего дома… Адские Ямы! Бывал у нас, пастырь Божий?

– Не пришлось, – сказал отец Иоахим, и в голосе его прозвучало еще больше сожаления, чем прежде. – Но я снова в затруднении: негоже мне, честному христианину, все время ад поминать. Придется и здесь укорачивать. Ты ведь на меня обиду за это не затаишь, Псу из Ямы?

Взгляд пленника вспыхнул, но он с показным равнодушием повторил:

– Мне все равно.

– Теперь уж знаю наверняка: простолюдин, – инквизитор прищурился. – Ни гордости, ни чести. Простолюдин-алхимик… Чудны дела твои, Господи. Откуда ты взялся на мою голову, Псу из Ямы? Кем подослан и почему?

– Подробно рассказывать?

– Чем больше вспомнишь, тем больше тебе зачтется, – Иоахим кивнул послушнику. – А ты записывай, Кристиан, записывай.

– Ну изволь, добрый пастырь… – Распятый прикрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул. Когда он, наконец, заговорил, в голосе его звучала необычная торжественность:

Зла речь твоя, мулла, и ненависть – ей мать!

Ты все зовешь меня безбожником, неверным.

Ты прав, я уличен! Я предан всяким сквернам,

Но будь же справедлив: тебе ли обвинять?

На лице отца Иоахима проступило недоумение, а узник продолжал декламировать, будто не с дыбы говорил, а с кафедры в соборе:

В кумирне, в медресе, во храме, в синагоге

Боятся ада все и рая страстно ждут.

Возникнуть не могло зерно такой тревоги

Лишь в сердце у того, кем правит разум строгий,

В ком тайны Вышнего… [65]

– Что за ахинея? – прервал допрашиваемого инквизитор, он впервые позволил себе выказать раздражение. – Что это ты несешь?

Кристиан сидел с открытым в изумлении ртом, на кончике застывшего над бумагой пера набухала чернильная капля.

– Хайям, – проворчал фон Ройц, до сих пор молчавший в своем кресле.

– Кто? – Священник недоуменно нахмурился.

– Омар Хайям, пиит и астроном, родом из Персии. Ваш простолюдин, по всему видать, недурно образован.

– Я бы похлопал тебе, господин рыцарь, – осклабился пленник, – да извини уж, руки заняты.

– Перс… – Лицо Иоахима пошло вдруг пятнами. – О Всевышнем смеешь говорить устами нечестивого магометанина! Время наше отнимаешь, отравляешь слух богомерзкими виршами… Да ты хоть понимаешь, ничтожество, с кем вздумал тут играть?! Дерзкий пес! Одно мое слово – и тебя зажарят заживо, точно цыпленка! Кости переломают, все до единой! Вынут потроха и зашьют в брюхо горшок с углями, чтобы он тебя изнутри припекал!

Минуту назад еще спокойный и насмешливый, инквизитор страшно преобразился: щеки его побагровели от ярости, ноздри раздувались, с губ вместе с проклятиями срывались брызги слюны. Он подступил к пленнику, потрясая кулаками, – казалось, священник сам бросится претворять в жизнь собственные угрозы.

– Святой отец, – громко позвал его барон, и посланник Рима умолк, будто захлебнулся криком. – Держите себя в руках, святой отец.

Инквизитор судорожно вздохнул, провел ладонью по лбу, утирая выступивший пот. Рука заметно дрожала. Ледяной тон Ойгена подействовал не хуже выплеснутого в лицо ковша ключевой воды, приступ бешенства быстро проходил. Отец Иоахим поморщился и скосил глаза на Кристиана: ему не понравилось, как тот смотрел. Наверное, не стоило брать юношу с собой в допросную… Проклятие! Стыд и позор! Поддался гневу, как ребенок, у которого отняли игрушку! Да еще и прилюдно! Поганый еретик!

– Вы правы, фрайхерр фон Ройц, – он постарался, чтобы речь его снова звучала размеренно. – Определенно этот человек послан мне во испытание, и я не должен из-за него терять присутствие духа. Даже предавая грешника в руки палача, мне должно испытывать лишь сожаление и надежду, что он найдет в себе смелость отринуть собственные заблуждения.

Тело, распяленное на широких досках пыточного ложа, вдруг напряглось, жилы натянулись в судорожном усилии, и человек, сколь хватило ему возможности, прянул к своему врагу. Но тут же снова обмяк, кусая губы от боли в вывернутых суставах. Отдышавшись, процедил сквозь зубы:

– Думаешь, будто есть у тебя право судить обо мне и моих заблуждениях? О да, только так и думают такие сукины дети в сутанах. Ну изволь же, спрашивай, не стесняйся. И терзай, сколь душе твоей гниющей угодно. Да только я тебе радость-то подпорчу, святоша: не вырвешь ты у меня ничего сверх того, что и без пытки тебе бы сказал.

– Ну-ну, – протянул Иоахим с прежней насмешкой, – не сдавайся так скоро, герой. Потерпи хоть немного для порядку, а то ведь поспешным признаниям веры нет.

– Смейся, дьявол, смейся, пока можешь. Да вспоминай Жданице и пражских школяров, от таборитских псов бежавших да угодивших в когти папского коршуна. Помнишь, как твои заплечники пятки им припекали, как ложные признания тянули? Невинных, сгоревших у столбов, неужто позабыл?

– Невинных не помню, – инквизитор скривился, подавляя новую вспышку гнева. – Помню гуситских шпионов и еретиков. Все четверо сознались в грехах. И сжег их не я, а князь Кон…