Схаас - Игорь Мерцалов Страница 61

— Прозрение!

Только стройная фигурка Истер оставалась неподвижной в безумном круговороте. Борясь с подкатывающей тошнотой, Длинный Лук стал смотреть на нее; дыхание выровнялось, сердце стало биться спокойнее. Хорошо, ведь где-то поблизости, нельзя забывать, — враг. Страшный враг…

Он сомкнул пальцы на рукояти меча, и наконец-то покой снизошел на него. Круговерть и круговерть, пускай ее себе…

— Прозрение, — в последний раз, утомленно, произнесла Истер.

Сияние Ока Заката, заливавшее окрестность, превратилось не то в туман, не то в клубы дыма, которые, впрочем, быстро развеивались, открывая взору прежнюю картину.

Неужели ничего не получилось? Длинный Лук смутно представлял себе, какое действие должно произвести колдовство Истер, но, оказывается, подспудно ждал чего-то более впечатляющего. Однако вскоре глаз стал замечать изменения. Куда-то подевались уродливые, сухие деревца, исчезли редкие травинки. Каменистая равнина вокруг площадки Врат сделалась как будто ровнее. Длинный Лук посмотрел на север — и даже рот приоткрыл от удивления: Драконовой горы не было!

Страх кольнул сердце. Сразу припомнились слова Истер о потаенных закоулках ада. И почему-то никак не удавалось если не убедить себя, то хотя бы предположить, что на самом деле они с ведьмой остались на прежнем месте, а гора — ну, скажем, просто взяла да исчезла.

— Кто вы такие и по какому праву пересекли междумирье? — раздался за спиной жаляще-ледяной, бесцветный голос.

Длинный Лук быстро обернулся, выхватывая меч. В десятке шагов от него высилась фигура в сером плаще до пят. Из-под капюшона красновато светились прищуренные глаза. И никакого намека на лицо — только чернильное пятно под складками ткани.

В какой-то момент Изабелла не удержалась и пробормотала сквозь зубы свое излюбленное ругательство.

— Нет, я не чернокнижник, — спокойно ответил Аннагаир. — Хотя, не спорю, я совершил много мерзостей за свою долгую жизнь. Доспехи Рота источили мое сердце. Я испытывал такое наслаждение, истребляя врагов, что стал искать их там, где их не было и быть не могло… но я находил. Единство эльфов быстро раскололось, еще раньше мы, возгордившись, стали отдаляться от людей — и это было еще одно страшное наследие эпохи войн. Мы считали себя выше людей, но теперь-то я понимаю, что мы лишь завидовали им. Ведь только слабосильным людям Вседержителем дана та особая искорка, ради которой самые могучие демоны ада готовы были расшибиться, лишь бы заполучить ее. Самые мудрые из эльфов вскоре после победы поняли, что нашим дорогам суждено разойтись, но, пока люди и эльфы добрели до этого перекрестка, они успели снова изменить мир — и не во всем в лучшую сторону. Не думайте, однако, что те времена были сплошными сумерками и разгоняли их не только кровавые зори. О той эпохе люди не сохранили легенд — и, наверное, это к лучшему: у вас своя жизнь, и вам нужна своя история. Я поведаю лишь то, что необходимо. Ты права, юная красавица, обвиняя меня, но узнай и то, что я сам нашел в себе силы отказаться от доспехов Рота. Это был нелегкий шаг… Со дней последних битв против Тьмы подле меня оставалась одна женщина. Дитя человеческое, она взросла среди сражений и смерти, и я привязался к ней, а после полюбил. Мысль о ее смертном уделе сводила меня с ума, но мощь моя тогда была такова, что я смог подарить ей бессмертие. На погибель многим, ибо она была жестока, как и я, — и во спасение многих, ибо только она и помогла мне остановиться.

Разрушив за орками последние Врата, я запер себя в этом мире, положил предел собственному могуществу. Ума еще хватало не объявлять войну Вседержителю или же его извечному врагу. Что же оставалось? До конца времен плескаться в кровавой купели, позволяя подрасти новым поколениям, чтобы затем истреблять их? Какое-то время я был готов и к такому уделу, тем более что моя возлюбленная не возражала мне. Но годы шли, все яснее обнажая всю бессмысленность такой жизни.

Впрочем, было еще кое-что… Я, невольно ставший врагом всего сущего, я, способный убить все и вся, оказался бессилен лишь перед одним — перед духом сопротивления. Даже эльфы не смели перечить мне, а новые поколения людей упорно поднимали головы и шли на смерть во имя зыбкой надежды. Я мог уничтожить их всех. Да, как ни странно это звучит, как ни трудно вам себе это представить, а я действительно мог…

— Отчего же трудно? — прервал его Джон. Слова вырвались невольно. Звучный голос эльфа завораживал, и воочию представала панорама неимоверно далеких дней, о которых благоразумно умолчали пророки. Рассказ был страшен — но вместе с тем красив. Он был мудр — и потому хотелось слушать его. А язык вот взял и повернулся. Собственно, Джон и сам толком не понял, зачем сказал это (ну не прихвастнуть же хотел, в самом деле!), однако, начав, остановиться было уже нельзя. — В моем времени созданы такие виды оружия, в сравнении с которыми побледнеют и доспехи Рота.

Бездонные глаза Аннагаира вперились в него.

— Неужели ты думаешь, что меня утешат твои слова? — грустно спросил он, и Джон прикусил язык.

— Вечное сопротивление объяснялось только невежеством каждого нового поколения, — продолжал эльф. — Не раз меня посещали мысли о поголовном истреблении человеческого рода, но этот бесповоротный шаг не мог принести мне победу — напротив, я проиграл бы, отказавшись от боя с самим духом людей. Я оказался в тупике — к счастью. Он и стал моим выходом.

Аннагаир помолчал, и Джон воспользовался паузой, чтобы еще раз осмотреть слушателей. Гарри дышал через раз. Что он слышит? Невероятную сказку, столь далекую от жизни, что, даже заблудившись в ней, приходится заставлять себя верить в ее реальность? Пожалуй, да. Хоть он и любит сказки, у него на сердце и без того полно забот. По всему видно, что он жалеет Аннагаира, но лишь так, как умеет — по-человечески, а не как бессмертное существо с непонятными устремлениями.

Бенджамин — другое дело. Он тоже принимает рассказ близко к сердцу, но тоже не целиком. Его больше волнует темная сторона истории. В его глазах отражаются искалеченные судьбы людей, стонущих под колдовской властью непобедимого тирана; поля сражений, изувеченные трупы, тусклый блеск окровавленного клинка — все это он примеряет на себя, прикидывая: а поднялся ли бы он на борьбу? Решился ли бы?

Глубоко задумался Финн. История уже была ему знакома, хотя и неподвластна уму во всем своем космическом масштабе, и старик вновь и вновь штурмовал ее по неизмеримому человеческому любопытству, отыскивая все более глубокие смыслы. Влажно поблескивали глаза Пина — он, оказывается, никуда не ушел, просто робко пристроился по другую сторону очага и слушал, не шевелясь, ничем не выдавая своего присутствия. Навряд ли он достаточно стар. Нет сомнений, что жизнь ему отмерена долгая, и он переживет десяток Финнов, но те времена ему, конечно, неведомы. А все-таки Аннагаирово былое — это часть живой истории народа Пина. Как знать, может, где-то в лесной глуши, в сердце непролазной чащобы, тихо доживает свое этакий замшелый старейшина, который может сказать: «Это было со мной в последний год царствия Грозного Эльфа…»