Голем в Голливуде - Джесси Келлерман Страница 61

ПРАГА: ГОРОД ТАЙН, ГОРОД ЛЕГЕНД

Древние сказки еврейского гетто

Перевод с чешского В. Ганса

Жуткая обложка: голем в вечной погоне за кем-то невидимым.

Почитай ему нормальную книжку, как нормальному ребенку.

Наверное, страшные сказки – не лучшее чтение перед сном. Однако смутно помнилось, что голем, несмотря на устрашающую внешность, доброе существо, и сейчас байки о страшилище, деловито побеждающем зло, будут как нельзя кстати.

Джейкоб раскрыл книгу и стал читать.

Пражские евреи славно уживались с соседями иной веры. Не то что их сородичи в других королевствах.

Но вот жил-был один кожемяк-христианин, который взял в услужение сироту – писаную красавицу-еврейку, очень набожную и целомудренную. Подметив добродетели благопристойной служанки, ее доброту и скромность, хозяин влюбился и возжелал ее в жены.

Он объявил ей свою волю, но девица отказала ему, сославшись на законы предков. Хозяин не оставил любовных притязаний, однако служанка была непреклонна и своей неуступчивостью распаляла его гнев. И вот однажды он ее подстерег и попытался взять силой.

Девица отважно сражалась за свою честь: под руку попались тяжелые железные ножницы, и она вонзила их в глаз обидчику. Вскрикнув, кожемяка разжал хватку, и девушка убежала.

Прелюбодей долго хворал, но пережитое унижение было мучительнее ран. И замыслил он страшную месть. Пошел к священнику и залился крокодиловыми слезами: ах, пропал мальчик, христианский сирота! А он, кожемяка, видел мальчугана вместе с одним евреем по имени Шемайя Гиллель. А Гиллель тот был дядюшкой нашей служанки-красавицы.

Священник призвал караул, отправился к Шемайе Гиллелю и потребовал допустить его в дом, где якобы совершили преступление. Шемайя Гиллель, не ведавший за собой никакой вины, впустил священника. Это стало роковой ошибкой, ибо накануне кожемяка прокрался к нему во двор и под грудой джутовых мешков спрятал бездыханное тело мальчика, которого сам лишил жизни.

Увидев труп, священник обвинил Шемайю Гиллеля в убийстве – мол, жиду потребовалась кровь для обряда еврейской Пасхи.

Всем было ясно, что тщедушный Шемайя Гиллель, человек почтенных лет, не мог совершить подобное злодеяние. Однако его публично повесили, и от рук толпы погибло еще много невинных душ, женщин и детей, ибо люди всегда питают ненависть и страх ко всякой инакости. А служанка от горя обезумела – пришла на Карлов мост, наполнила камнями передник и бросилась в воды Влтавы.

В те дни во главе еврейской общины стоял высокочтимый ребе Иегуда сын Бецалеля, прозванный Махаралем. Тридцать дней ребе размышлял о том, что произошло. Потом призвал двух самых верных своих учеников и глухой ночью повел их на берег реки. Там они сноровисто набрали глины и взобрались на чердак Староновой синагоги.

Ребе Иегуда, обладавший божественным провидением, повелел ученикам слепить глиняного исполина в человечьем облике. Затем вложил ему в рот пергамент со священными именами Бога, а на лбу начертал слово ЭМЕТ (истина), из которого сотворен мир.

Семью семьдесят раз ребе и ученики обошли вкруг исполина и прочли заклинания, вдохнувшие в него жар жизни. В третьем часу ночи, когда Создатель ревет аки лев, ребе Иегуда произнес: «Восстань!» В тот же миг исполин вскочил, звучно хрустнув членами. Перепуганные ученики обеспамятели, но ребе Иегуда шагнул вперед и властно заговорил:

«Имя твое Иосиф. Ты будешь беспрекословно исполнять мою волю, ибо я создал тебя для служения».

Иосиф понял и кивнул, но не заговорил, ибо не во власти человека наделять свое творение даром речи.

Исполина облачили в крестьянскую одежду, и ребе Иегуда пристроил его синагогальным сторожем. Ежели кто совался с расспросами – откуда, мол, взялся такой детина? – ребе говорил, что на улицах Праги встретил безъязыкого странника, который и назваться-то не мог.

Во избежание толков ребе выделил исполину уголок в собственном доме. Да только Иосиф не нуждался в постели, ибо еженощно бродил по гетто, охраняя его обитателей и изгоняя зло.

Громкий стук разорвал золотистую зелень сна, вернув к яви убогость номера.

Джейкоб сел в кровати и уронил с груди раскрытую книжку; кулаками протер глаза. Мобильник, заряжавшийся на тумбочке, показывал 6:08 утра.

– Зайдите позже! – крикнул Джейкоб.

Однако дятел за дверью не унимался. Рассерженно натянув джинсы и рубашку, Джейкоб через цепочку приотворил дверь и увидел бритоголового человека, худого, но рыхлого. Лет двадцати с небольшим. Покрасневшие глаза, одышка. Одет в джинсовые шорты-бермуды и коричневую рубашку «Донна Каран, Нью-Йорк». Жиденькая бородка будто нарисована тушью – человек ее оглаживал, и Джейкоб прямо ждал, что она вот-вот размажется.

– Что вам?

– Джейкоб, – сказал человек.

– Ну?

– Я – Ян.

Столь неожиданный облик потребовал срочных поправок в мысленный портрет. Вопящие дети превратились в младших братцев. Кашель курильщика переквалифицировался в астму.

– Можно войти?

– Покажите удостоверение.

Ян сморщился:

– Вы также, пожалуйста.

Через щель обменявшись карточками, оба притворились дотошными контролерами.

– Порядок. – Джейкоб скинул цепочку.

Ян проскользнул в номер и, оглядевшись, присел на край стула.

– Я прождал два часа, – сказал Джейкоб.

– Виноват.

– Что случилось?

– Захотелось на вас посмотреть.

Джейкоб раскинул руки:

– Нравится?

– Да, о’кей.

– Ладно, проехали. Пойдемте угощу вас кофе.

Но Ян уставился на желтый конверт, выглядывавший из сумки:

– Фотографии?

Джейкоб кивнул.

– Можно посмотреть, пожалуйста?

– Валяйте.

Ян неловко повозился с застежкой, потом лицо его отразило гамму переживаний: ужас, неверие, покорность.

– Знакомая картина?

Ян кивнул.

– Шея?

– Шея и рвота.

– Надпись на иврите?

– Все то же самое.

– Тело так и не нашли.

– Мне запрещено об этом говорить, – сказал Ян.

– Почему?

Ян не ответил.

– Кто запретил?

– Не знаю.

– Не знаете?

Ян покачал головой.

– То есть как не знаете?

– Раньше я их не видел.