Любимая игрушка судьбы - Алекс Гарридо Страница 66

Дни становились короче и прохладнее, но вечера еще были теплыми, уютными. Мягкий, осторожный ветерок залетал в покои Акамие из сада, шевеля цветные ткани на стенах, развешанные поверх досок из кедра, украшенных перламутровым орнаментом.

Сюда, в просторные помещения в дневной части дворца, перенесли Акамие, как только Эрдани осмотрел его рану. И сделали это по приказу царя. А теперь — так, чтобы не нарушать его покоя, но и чтобы доставить ему радость — в смежные с его опочивальней комнаты переносили книги, написанные на вощеной бумаге и на тонком пергаменте, а также на плотном матовом шелке, и старинные рукописи, свитые, как письма, укрытые в футляры из благородных материалов, исписанные и вдоль, и поперек, и строками, и столбцами, порой никому из ныне живущих не знакомыми письменами.

Принесли ларец из сандала, в котором, переложенные толстыми слоями шелка, хранились глиняные таблицы, исчерченные остроконечными штрихами, как бывает исчерчен следами куличков песчаный берег.

Приносили также сундуки и лари, полные доверху. Их ставили перед Акамие и распахивали. Но из-за повязки, закрывавшей половину лица, Акамие различал только блеск и переливы каких-то тканей, украшенных бирюзой и лалами, жемчугом, золотым и серебряным шитьем… Потом и не утруждал себя заглядывать в сундуки, шевелил рукой, сундуки уносили.

Утомлялся быстро. Когда не слушал чтецов или самого учителя Дадуни, дремал под негромкие переборы струн. Эрдани настаивал, чтобы музыка в его покоях играла постоянно. Долгие звуки, покачиваясь, плыли по комнате один за другим, как волны от брошенного в бассейн камешка. Акамие слушал, как они проплывают над ним, медлительные, плавные.

Приходил лекарь, снимал с лица Акамие полосы ткани, пропитанные лекарствами.

— О Эрдани, расскажи мне…

— Молчи, — хмурясь, прерывал его Эрдани. — Твоему лицу нужен покой, иначе все мои старания сохранить твою красоту будут напрасны. О чем ты хотел меня спросить? О наложнике господина Лакхаараа?

Акамие утвердительно опускал ресницы.

— Он все еще на ночной половине повелителя. Для него я могу сделать меньше.

Акамие поворачивал руку ладонью вверх в вопросительном жесте и умоляюще вскидывал глаза на лекаря. Эрдани делал вид, что не замечает этого, но как бы в сторону ворчал:

— Делаю не меньше, но сделать вряд ли что возможно. Язвы заживут, но кожа уже никогда не будет гладкой. Разве что в певцы сгодился бы, если бы не сорвал голос совершенно. Только шепотом может говорить. Ладно, еще умеет играть на дарне, будет играть господину по ночам, сидя за завесой. А больше ни на что не годен.

Акамие порывался что-то сказать, но Эрдани хмурился грозно, и Акамие успокаивался, понимая, что не лекарю стоит высказать свою просьбу.

— Чем ты его лечишь? — шептал, почти не разжимая губ.

Эрдани останавливал его сердитым взглядом и насмешливо отвечал:

— Не помню я, чтобы брал учеников с ночной половины.

— Скучно… — вздыхал Акамие.

— Не сам ли ты это сделал с собою?

Акамие молчал в ответ, а Эрдани накладывал на его рану свежую повязку и объяснял:

— Это сок плодов дикого винограда. Он препятствует воспалению. Так же хороши дикие груши, особенно сушеные. Еще выжатый сок сусы.

— Суса? Я с детства жую ее для ясного голоса, — шелестел Акамие.

Прижав уверенные пальцы к его губам, Эрдани согласно кивал.

— А как же. Суса превосходно очищает. Еще хвощ занаб, которым я лечил тебя в первые дни. Он связывает и сильно сушит без жжения, и удивительно заживляет раны. Запомни, если хочешь что-то знать о врачевании: рана должна быть сухой. А занаб заживляет раны, даже если в ране проходят нервы. Но подорожник лисан в этом отношении стоит впереди всех лекарств. Им я тоже лечил тебя в первые дни. И если ты не будешь вертеться и болтать, останешься красивым. Судьба сама еще не налюбовалась на тебя. Рана затягивается на глазах, и я еще не видел, чтобы подобные порезы заживали так гладко.

— А чем ты лечишь Айели?

— Молчи, я расскажу тебе, — Эрдани понизил голос до шепота. — Сам повелитель ожидает за дверью, но я позволю ему войти не раньше, чем твоя рана затянется совершенно…

И вот они вдвоем гляделись в зеркало, которое царь держал на коленях. Вдвоем отражались в начищенном серебре: темный, тяжелобровый лик царя, наполовину скрытый густой волнистой бородой, и легкие черты Акамие, щекой прильнувшего к его плечу. Голова Акамие была повязана белым платком, а пальцы перебирали мелкие пуговки, сбегавшие с высокого ворота рубашки, гладили белый бархат кафтана, ощупывали стянувший талию расшитый пояс. Царь в зеркале наблюдал, как Акамие изучает свои обновки, как расцветает тихой улыбкой его лицо, наискось перечеркнутое красной линией шрама.

Царь сам надел ему над локтями широкие золотые браслеты, сам продел в уши короткие мужские серьги. И одернул полы кафтана, и расправил складки под жестким поясом, и уложил на плечах концы шелкового платка в густой тяжелой бахроме. И, взяв зеркало, сел рядом с ним любоваться его новой красотой.

— Новое имя пристало тебе теперь.

— Судьба меня потеряет. Обознается. Другое имя — другая судьба. Не хочу.

— Не хочешь?

— Расстаться с моим царем — не хочу.

Акамие прижался затылком к груди царя.

— Не сам ли ты мне объяснил, что я не хочу стать воином? Зачем теперь хочешь отлучить от себя? Зачем мне свой дворец, если я покину твой?

— Сердца моего не покинешь.

— А закон? Побивать камнями или жечь огнем… Предать смерти обоих… Не касается это тех, кто делает подобное с рабом, ибо это — дело господина с его рабом и в его воле и власти. Между свободными этому не быть, ибо лишает воинов силы…

Царь дослушал до конца. Взял Акамие крепко за плечо и повернул к себе. Зеркало наклонилось и соскользнуло с его колен, наполнив комнату глубоким звоном. Они смотрели друг другу в глаза, будто силами мерялись. Акамие первый опустил глаза, но тайная улыбка неуловимо изменила его лицо.

Царь легонько провел пальцами по его щеке. Он все еще боялся прикасаться к лицу Акамие, будто к сосуду из тонкой белой глины, разбитому на две половины и составленному: держится, пока не дышишь.

— Так ты обещал придумать, как вызвать Эртхиа. Мне он не поверит. Не хочу давать ему повод еще раз ослушаться отца. Дурную привычку легче завести, чем искоренить.

— Мудрый повелитель, поручи это мне. Мне брат поверит.

— Хорошо. Напиши ему о моем решении, пошлем гонца, ашананшеди, из самых расторопных. Посмотрим, какова его верность дружбе, придет ли он на твой зов.

— Нет нужды проверять это, повелитель.

Пригоршни искристого сухого снега сыпались сквозь узорчатые решетки на подоконники. Под окнами горбились маленькие сугробы. Но в полукруглых нишах жарко горели сухие кедровые поленья, и рабы то и дело бросали в огонь ветки лаванды и ладанника.