Дети Империи - Олег Измеров Страница 67

Ничто в мире не обходится так дорого и не ценится порой у нас так дешево, как научная информация. Десятилетиями ее накапливают, создавая новую технику, испытывая ее, ошибаясь и исправляя ошибки, потом приходит дурак, желающий самоутвердиться, или жулик и заявляет: «В СССР никогда не делали ничего хорошего!» – и выкидывает все на помойку, чтобы в лучшем случае сварганить договорчик с инофирмой и получить солидный бонус, а в худшем – чтобы просто не выглядеть таким дураком и невеждой на общем фоне.

За окном ностальгически кричали «овечки» – да, не забыть бы предложить одну из них при проводах на заслуженный отдых, самую старейшую, поставить на аллее завода и окружить цветами. В честь тех, кто создает реальные ценности.

И тут Виктору вдруг пришло в голову: а что, если бы в это прошлое провалился не он, а кто-нибудь из тех юзеров, что втюхивают китайское барахло, сидя за компом и факсом, перепродают недвижимость, играя на повышении цен, получают бабки за заказные статьи или помогают фирме укрывать налоги? Кем они все были бы здесь, все эти бизнесмены и бизнесвумены, успешные манагеры и процветающие пиарщики, все эти политические клоуны, насилующие мозги электорату, и шлюхи, сделавшие карьеру в постели с боссом? Ну часть шлюх, что посмазливее, пристроили бы как агентуру, а остальные? Здесь даже в креативном бизнесе надо что-то реальное делать. Оказались бы в лагере для тунеядцев? Пошли бы по статьям за хозяйственные преступления и, черт возьми, за вредительство, потому как деятельность некоторых иначе как вредительством не назовешь… кошмар… Оттого они все так сюда и боятся попасть из уютного для них, но такого хрупкого постсоветского мирка, что на одних высоких ценах на нефть до сих пор и продержался. Рухнут эти цены – рухнут перегретые спекуляцией рынки, рухнет потребление, и все полетят… Куда?

И выходит, он действительно один из немногих уцелевших, тех, кто не разучился вагоны, дома, самолеты строить, детей учить, людей лечить… стоять на страже справедливости, а не отдельно взятой конторы…

«До чего же ты, майор, прав, ты и сам не знаешь…»

Смена закончилась. Заводская «овечка» вытолкнула очередную «Пятилетку» на Орджоникидзеград – оттуда эти машины со сборным составом раскидают по дорогам страны. Маневровые тепловозы вытолкнули с покраски – теперь они блестели черным лаком, как номенклатурные членовозы. Еще один неокрашенный вытолкнули из гудящего, задымленного, наполненного вспышками электросварки тепловозного цеха. Шумные ручьи рабочих текли через проходную. Усталые лица и улыбки, шутки, задорные глаза. «Ну что, Миш, сейчас бы в люлю? Не боись, пацан, через пару недель притрешься, как к гнезду, со смены еще по девкам побежишь!» – это какому-то вчерашнему пэтэушнику или фабзайцу, или как у них сейчас здесь… Что-то замученным никто не выглядит. «Товарищ инженер, позвольте в стороночку, а то нам сегодня еще детей да курей кормить», – это уже ему, розовощекая молодуха в платке, тянет за собой стайку подруг – прямо хоть сейчас на рекламный плакат какой-нибудь продуктовой фирмы. В раннем детстве Виктора доля худощавых людей как-то побольше была, а это уж прямо какая-то середина семидесятых. Или сцена из художественного фильма с лакировкой действительности. Вот что значит не было войны и разрухи.

К проходным подкатывали какие-то американистого вида автобусы – белые, с гофрированными бортами и красной полосой вдоль окон и табличками с названиями пригородных поселков – вот куда, видать, девчата торопились. Людей развозили по домам. Те, кто на трамвай, видимо, намылились через третьи проходные… ну ладно, нам-то все равно пешком. А что у нас с музыкой из репродуктора? Ого, «Сормовская лирическая»! Виктор обрадовался песне, как старой знакомой. Словно прилетела она из его детства, из его времени, пусть не так хорошо устроенного, чем это, но его, родного времени; пусть из менее устроенной страны, истрепанной войной, утомленной гонкой вооружений, но его родной. Пусть в нашей стране не было стольких красивых на улицах и проспектах в это время, пусть до девяностых не было мобильников, но зато были школьные и институтские друзья, была первая любовь, были мать с отцом и где-то там, в неизвестном пространстве-времени, его семья, дети – сын и дочка… Вернется ли он к ним когда-нибудь? Воспоминания вдруг нахлынули на него, накрыли с головой, как волна в разгулявшемся море; словно по морскому дну, машинально брел он в сторону своего нового временного жилья по улице, каждый метр которой его ноги помнили с малолетства.

На Комсомольской, возле старого доходного дома, Виктор неожиданно столкнулся с Вэллой; при виде него она просто засияла от радости.

– Добрый вечер, Виктор Сергеевич! Поздравляю вас! Хорошо, что… ну, это…

– Хорошо, что я не шпион.

– Да… Очень глупо все получилось, извините.

– Нормально, проехали. Я тебе не поломал личную жизнь?

– Нет, нисколько. Да, вам надо обязательно помириться с Зинаидой Семеновной… мне кажется, что вы ей нравитесь.

– Почему ты считаешь, что мы поссорились?

– Я ее на днях видела, случайно, возле больницы. Понимаете, она шла, и такая… такое лицо у нее было… вам обязательно надо с ней поговорить.

– Мы уже помирились. Все нормально, не волнуйся.

– Да? Знаете, наверное, это по-детски наивно, но я всегда, как себя помню, считала, что в мире должна существовать справедливость, и люди должны быть счастливы, и никогда, никогда, – она повторила это слово два раза, – не быть одиноки. И если два человека испытывают друг к другу симпатию, то это все равно как цветок; вот у нас в городе теперь стали сажать розы, и это, возникшее между ними, – как роза, ее надо беречь, укрывать на зиму и от ветра, поливать в жару, и, если быть неосторожными, можно уколоться и поломать, но зато какие прекрасные цветы будут на них по весне!.. Простите, я, наверное, опять глупости говорю…

– Ничуть. Вэлла, ты просто поэтесса.

– Ничего, это просто так, в голову пришло… Пусть ваши розы живут и пусть будут усыпаны благоуханными цветами… А мне пора, я побежала, мне так много еще надо успеть. Всего вам доброго! Берегите розы, берегите!..

– Спасибо! Тебе всего доброго! Удачи!

Виктор помахал ей рукой. Вэлла ответила, и вскоре ее фигурка затерялась во встречной толпе.

Он пошел по Комсомольской в сторону институтского общежития; через пару сотен метров в его голову полезли всякие прозаические бытовые мысли. Надо было заскочить в универмаг и обзавестись дешевым будильником с чашечкой наверху, а заодно купить хозяйственного мыла и порошка; не зря же он белье замачивал.

В общежитии он кинул на журнальный столик папку с черновиками своей записки, разделся и принялся за стирку. Радиоточка передавала инсценировки по рассказам Чехова, читал, судя по голосу, Ильинский – один из любимых актеров Виктора. Интересно, показывают ли здесь по телевидению старые немые фильмы с его участием? Ведь это был настоящий русский Чарли Чаплин…

А где тут рубашку сушиться повесить и прочее? Наверное, во дворе, там столбы стоят. Значит, надо было еще обзавестись веревками и прищепками, копеечная вещь, а вот поди ж ты, не учел. Дома-то на балконе веревки, да и складная сушилка в наличии, а тут нет. Все мудро продумали, кресло поставили, а вот сушилку – увы. А можно было из планок сделать и во встроенный шкаф убирать… Впрочем, после небольших поисков Виктор обнаружил в кухонной нише выдвигающуюся вешалку для полотенец и тряпок, а в шкафу одни из плечиков оказались отпрессованными из отходов бронестекла и, стало быть, вполне подходили, чтобы на них повесить мокрую рубашку. Затем он развязал папку и сел за свои записки, чтобы успеть набросать еще кое-какие появившиеся мысли и соображения, но работа не шла; Ильинский вновь пробудил у него ностальгию.