Легенда о Круге. Книга 2. Клятва на стали - Дуглас Хьюлик Страница 68

Я поднялся на одну ступеньку, затем на следующую и погрузил ложку в кашу. Та была горячей, густой и крупчатой; она упала в утробу, словно булыжник. Но все равно было неплохо, как будто в сердцевине объявилась толика родины, которая вызвала несварение желудка. Мелочь, но приятно.

Сейчас мне вовсе не хотелось думать ни о глиммере, ни о нейяджинах, ни о прослушивании – ни о чем. Я лишь хотел набить желудок, залечь в постель и выйти по другую сторону сна с достаточными силами, чтобы вернуться на улицу. Ответы могли найтись только там; они покоились на вертких, уклончивых языках в темных закоулках Эль-Куаддиса – местах, где никого не встречали с распростертыми объятиями, тем паче имперцев. В местах, которые мне придется досконально освоить, ибо ответы не являются вразвалочку сами по себе и не усаживаются под дверью в незнакомом городе. Ради них приходится драться, и платить, и лгать, и проливать кровь; приходится угадывать, с чего разулыбался стоящий перед тобой джаниец – радуется деньгам или намерению замочить тебя при первой возможности. Приходится нырять из ночи в ночь, всякий раз надеясь, что разомкнется она, а не ты.

Легко не было никогда. Ни в коей мере.

Тем большим было ошеломление, когда я одолел лестницу и обнаружил Бронзового Дегана, который устроился позавтракать в кресле возле моей двери.

Тарелка с тяжелым стуком ударилась о пол. На миг прошло и мое изнеможение.

Я почувствовал, что расплываюсь в улыбке, перешагнув через тарелку и двинувшись по коридору. Как он?..

– Какого черта ты тут делаешь? – проговорил Деган, не отрываясь от трапезы.

Он не подходил к утренней раздаче и подчищал с блюда ночные объедки.

Я остановился, улыбка пошла на спад. Вот вам и счастливое воссоединение. Не то чтобы я на него надеялся, но все же.

– Меня подмывает задать такой же вопрос, – отозвался я.

– Какая неожиданность.

Деган остался Деганом: широкополая шляпа; штучные, но удобные и просторные дублет и бриджи; высокие армейские сапоги – скатанные, чтобы дышали голые икры. Дублет был тоже распахнут; под ним находилась заношенная, но чистая сорочка – редкотканая из уважения к джанийскому климату. Этим утром он целиком облачился в серое и бледно-желтое, тусклое золото дублетного канта было в тон осенней шевелюре.

На боку был, конечно, меч – Деган не мог без него обойтись. Красивый клинок с отшлифованной чеканной гардой в форме тяжелой закрепленной цепи, однако при Дегане он выглядел не вполне уместно: ни бронзы, ни прорисованных лоз…

Я мог исправить это за один короткий визит на конюшню, но не стал предлагать. Не сейчас. Пока еще нет.

– Птицеловка знает, что ты здесь? – спросил я.

Наверху скрипнули балки, гостиница готовилась к дневной жаре.

– Она не была бы на своей должности, если бы не знала.

– И почему не сказала мне?

Деган пожал плечами и вновь занялся блюдом, задержавшись лишь для того, чтобы смахнуть с колена пылинку.

– Тебе бы пришлось…

– Погоди.

Я посмотрел на потолок. Очередной скрип, снова пыль.

Проклятье!

– Птицеловка! – крикнул я. – Вали с чердака и перестань подслушивать!

Тишина.

– Да помогут мне Ангелы. Я продырявлю потолок, если не уберешься!

Молчание длилось.

– Живо, Птицеловка!

– Ты не достанешь до потолка, – донесся ее голос откуда-то сверху.

– Хочешь рискнуть? – Я потянул клинок, стараясь шуршать погромче.

– Ладно! – послышалось после очередной паузы.

Она пошла среди балок, и потолок опять заскрипел, осыпаясь пылью.

Я дождался падения последнего куска штукатурки и переключил внимание на коридор.

– И если за дверью еще кто-то слушает, их тоже найду и распотрошу!

Справа и слева пооткрывались двери, являя актеров в различных степенях одетости, смущения и веселья. Сходя по лестнице, они бурчали и шутили, а Деган удостоился как минимум нескольких подмигиваний от женской части труппы.

Когда коридор опустел, я вновь посмотрел на Дегана.

– Почему с тобой не бывает иначе?

Тот принужденно улыбнулся.

– Почему Птицеловка мне не сказала?

– Потому что я попросил не говорить. – Деган перестал улыбаться.

Я кивнул: это можно было понять. Неприятно, но можно. Даже Птицеловка не знала всего, что произошло между нами с Деганом, но была достаточно осведомлена, чтобы уважить его волю, когда дело коснулось меня.

– Добро, – произнес я, снялся с места и дошел до Дегана. – Поздравляю, ты застал меня врасплох и сбил с толку – что дальше?

– В былые времена я засчитывал себе очко и спешил домой, но это беседа иного рода.

– Какого же?

– Такого, что я скажу тебе уматывать к чертям из Джана и заниматься своим делом.

– И как, по-твоему, это подействует?

– Лучше, чем тебе кажется. – Деган поставил блюдо на пол и встал.

Он сжал зубы и кулаки, тяжело посмотрел на меня. Мне был знаком этот взгляд, которым Деган не только просчитывал варианты, но выбирал точки удара, определял геометрию поединка и оценивал противника. Холодный и бесстрастный взгляд из тех, которых я не привык удостаиваться, и потому до смерти перетрусил.

Затем он отвернулся и выдохнул. Я чуть не подхватил этот вздох.

– Почему Джан? – спросил он, не оборачиваясь. – Почему сейчас?

– А ты как думаешь, черт тебя побери?

– Ну, я-то совершенно уверен, что это не во исполнение твоей Клятвы. Мы оба знаем, что этого ждать не приходится.

Я уставился ему в спину. Ожидаемо и, честно говоря, заслуженно, но все равно больно. Нет, не просто больно – неописуемо.

– Я объяснился, – возразил я.

– Припоминаю, – отозвался Деган, – хотя мне было трудно уловить все тонкости твоих доводов: ты стеганул меня по затылку заколдованной веревкой и у меня дымились волосы. Это немного отвлекает. Упоминались твоя задница и империя, да?

– Ты знаешь, почему я совершил то, что совершил. Дело было не только во мне, тебе, империи и том проклятом дневнике: оно касалось Кристианы, Келлза и Круга вообще. Речь шла о том, чтобы сохранить им жизнь вопреки императору и Тени; о том, чтобы сохранить при себе вещь, которая одна позволяла надеяться вытащить их из этого дерьма живыми и невредимыми.

– Я знаю, – сказал Деган.

– И что?

– А то, что поначалу я счел твои доводы убедительными; достаточными, чтобы не перечить. – Он повернулся ко мне, и взгляд его был суровым, как у солдата; тяжким, как нарушенное обещание; жестоким, как правда. – Но я ошибся.