Хранители скрытых путей. Багровое небо - Джоэл Розенберг Страница 7

Ториан Торсен и его жена Карин сидели за столом и пили кофе. Судя по остаткам яичницы, бекона и блинов на его тарелке, глава семьи только что закончил основательный завтрак. Карин неторопливо ела кусочек кофейного торта.

Под облегавшей тело Торсена синтетической нижней рубахой бугрились мышцы. Влажные светло-русые, почти белокурые волосы были зачесаны назад, а выражение лица, несмотря на искреннюю улыбку, оставалось слегка угрожающим, так что Йен избегал смотреть на его жену.

Впрочем, он, наверное, проецировал на Ториана свои страхи. Дело, должно быть, в квадратном подбородке Торсена, свернутом набок некогда прямом носе и, уж конечно, в белом шраме, похожем на сороконожку. «Ножки» являлись следами от стежков врача куда менее умелого, чем док Шерв.

— Доброе утро, Йен Серебряный Камень, — сказал Торсен.

— И тебе также, Ториан. — Йен и не подумал поправлять его. Он привык к такому обращению еще в Тир-На-Ног, и вообще, какая разница? «Сильверстейн» именно это и значит.

Док Шерв, как всегда, хихикнул:

— А вот и Йен, к которому даже собственная фамилия не прилипает.

Эта шутка дока Шерва и в первый раз не была смешна, что уж говорить о пятьдесят первом?

Точно так же, как анекдот Арни про Папу Римского и его шофера: этот анекдот каждый в Хардвуде счел своим долгом рассказать Йену как минимум дважды. И каждый раз Йену приходилось улыбаться, словно он слышал этот анекдот впервые.

Сейчас по крайней мере можно обойтись без улыбки. Но если бы от яростных взглядов выскакивали прыщи, док давным-давно покрылся бы паршой.

— Доброе утро, Йен, — сказала Карин, глядя на Йена, однако старательно избегая его взгляда.

Йен тоже старался не смотреть на нее, чтобы не выдать своих чувств. Карин ему в матери годилась, но на матрону никак не походила. Ей очень шел лимонный запах духов, хотя эти духи явно предназначались для женщин помоложе. Даже в столь ранний час, одетая в красно-коричневый халат, из-под которого виднелся верх кружевного черного лифчика, она была неотразима. Белокуро-золотистые волосы Карин были завязаны в высокий хвост, оставлявший открытой шею.

Если и есть более верный способ навсегда поставить крест на своей жизни в Хардвуде, нежели пытаться закадрить маму Торри, то его трудно придумать с ходу. Разве что помочиться в воскресный сморгасборд [2]в «Пообедай-за-полушку»?

Карин все еще избегала его взгляда.

— Будешь завтракать? — Вопрос неизменный, как и ответ: завтрак, может, и самая важная трапеза на дню, но Йен предпочитал завтракать, окончательно проснувшись, часа через два после подъема.

— Нет. Док, что вы делаете здесь в такую рань? Я не видел вашей машины.

Огромный белый «шеви себербен», который доктор использовал как передвижной врачебный кабинет, а при необходимости и как машину «скорой помощи», отличался от других автомобилей мигалкой на крыше, не говоря уж о словах «скорая помощь», написанных спереди и сзади, и нарисованными на водительской дверце пятью оленями, перечеркнутыми крест-накрест.

Если бы что-то стряслось с Осией, машина непременно стояла бы у крыльца, а док не гонял кофеи с Торсенами.

— Нет, с ним все в порядке, — сказал доктор, явно читая мысли Йена, — он просто спит.

В коридоре послышались тихие шаги.

— Ну, не то чтобы спит, — негромко произнес знакомый, не совсем внятный голос, — но со мной все в порядке.

Йен обернулся. Осия Линкольн — так он называл себя здесь — стоял в дверном проеме, одетый в старый-престарый халат в елочку поверх столь же древней желтой шелковой пижамы. Подпояска халата подчеркивала нездоровую худобу старика; обычно она было незаметна под клетчатой рубашкой и комбинезоном.

Кожа у Осии была цвета кофе с молоком, что-то экзотическое и странное ощущалось в его глазах и в его лице, которое всегда казалось чисто выбритым. Если у старика и росла щетина, Йен ее не видел.

— Доброе утро, Осия.

— Йен Сильверстейн, — кивнул тот, — и тебе доброго утра.

Карин привстала, намереваясь налить ему чашку кофе, но по знаку левой — здоровой — руки снова села. Осия предпочитал делать для себя все сам, когда только мог (а мог он почти всегда).

— И поскольку вы, доктор, сегодня приехали не за тем, чтобы лечить меня, то позвольте осведомиться о причинах, кои привели вас под наш кров.

Некогда Йен счел бы фразу странной и напыщенной. Но это было до того, как он начал говорить на берсмале — там фраза строилась именно так — и познакомился с Торри и его семьей.

— Мой снегоход стоит у задней двери, — объяснил док. — Меня опять вызвали посреди ночи. На этот раз роды.

Доктор очень радовался каждому новому ребенку, поэтому он улыбнулся.

— Лесли Гиссельквист? — спросил Йен, пошарив в памяти. Вроде еще рановато…

— Угадал, — ответил доктор, улыбаясь еще шире. — Прелестная малышка, все семь фунтов веса, несмотря на то, что родилась на две, почти три недели раньше срока.

Снегоход? Йен попытался припомнить, где находится ферма Гиссельквистов. Где-то на северо-востоке, за противоположной окраиной города. И в самом деле, если знать, куда ехать, по заснеженным полям на ферму можно добраться куда быстрее, особенно учитывая, что на дорогах, покрытых черными пятнами льда, не разгонишься.

И все же, слушая доктора, можно было подумать, что такая ночь — исключение, а Марта между тем говорила, что редкая неделя выдается без двух-трех ночных вызовов, так что док не шутил, говоря о скором выходе на пенсию.

Для человека своего возраста док был в хорошей форме, но возраст есть возраст: док не вечен. Ничто не вечно, даже вселенная.

Йен вздохнул и покачал головой. Ему никогда не удавалось мыслить глобально; возможно, никогда и не удастся.

— А почему ты интересуешься? — спросил док. — Из праздного любопытства?

Любопытство? Ну да.

— Просто дурная привычка.

— Что за привычка?

— Я постоянно стараюсь все понять.

— А что в этом плохого?

— Вот вы, доктор, все понимаете?

— Сам говоришь — доктор. Значит, все.

Йен пожал плечами. Если док не собирается быть серьезным, то и он не будет.

— Ну ладно, ладно. — Док прикусил губу. — Конечно, не все. Но я не тревожусь понапрасну.

— Вы молодец. А я тревожусь. Я не нарочно, само получается.

Среда, в которой растешь, кажется нормальной; только позже понимаешь, что это не так. Нормально, что отец нередко причиняет тебе боль — рукой или словами, и нормально, что ты пытаешься понять, что же ты сделал не так. «Если бы только все понять, — думаешь ты, — если бы все знать, можно сделать все как надо, и тогда отец улыбнется и обнимет тебя. И будет любить своего сына».