Тропами вереска - Марина Суржевская Страница 7

– Убери, – приказала я.

Сама ушла в закуток, села на лавку, слушая, как он воду выносит. Дурак, водицу в землю льет, а сам молитвы шепчет, чтобы Светлый бог скверну ведьминскую принял и связал. Дух лесной, наверное, от такого непотребства в своей норе перевернулся.

Когда все убрал и напротив уселся, я хлебушек жевала. Служка посидел, рассматривая меня, подумал.

– Почему ты такая?

– Какая? – не глядя на него, рыкнула я. – Страшная? А ты думал, я в водичке помокну, красоткой стану? – и рассмеялась.

Служитель даже не улыбнулся, сидел как статуя, только глазами блестел.

– У тебя на спине шрамы. От плети, – вдруг бросил он.

– И что? – усмехнулась я. – А еще там струпья и бородавки. И хвост. Или их ты не заметил? На дивный стан мой любовался?

Он промолчал, смотрел только, и я опять разозлилась. И чего прицепился? Сдались ему мои шрамы!

– Раз уж мы о сокровенном заговорили, может, и ты себя покажешь, – протянула я, облизываясь. – А то ходишь в своей рубашке, а мне воротничок глаза слепит. Да и соскучилась я по мужскому телу…

Единственное, по чему я соскучилась, – это по лежанке своей. Притомилась и после купания разнежилась, глаза уже слипаются. Но вот любопытство ненужное лучше сразу отбить, чтобы больше охоты не возникало.

– Так что, покажешь, каков ты, а, служитель? Или стесняешься, как девица? Да ты не смущайся, я лишь посмотрю. Ну, может, пощупаю чуток, от тебя же не убудет? – издевалась я. А сама зевоту еле сдерживаю. Вот же напасть на мою голову. Тенька и та уже спит под лавкой, даже похрапывает во сне.

Служитель сидел, глаза опустив и кулаки сжимая. На щеках два белых пятна от злости и ненависти проступили. А потом встал и рывком свою рубаху стащил, кинул на лавку. Развязал тесемку на штанах, потянул. Голову поднял, а на лице такое омерзение, что можно ведрами черпать.

Я встала и ушла к лежанке, даже не сказала ничего. Легла, свернулась клубочком, зарубки на бревне считая.

Ильмир постоял возле лавки – видимо, не знал, что дальше делать, то ли за мной идти, то ли спать ложиться. А я почувствовала, как внутри горько стало. Красивый он был, служитель. Плечи широкие, кожа золотистая, под ней мышцы сильные, литые. Так и хочется ладонью тронуть. Живот плоский, безволосый, а я-то думала, у всех мужчин на теле шерсть черная, звериная… Уткнулась носом в лоскутное одеяло, полежала так. А на душе только гаже делается.

Встала рывком и к двери пошла. Ильмир у стены сидел, рубаху свою натянул, на все завязки завязал, в сутану укутался. Проводил меня взглядом, но ничего не сказал.

* * *

Вою я редко, от силы раз в четыре луны. Раньше чаще случалось, а поначалу и вовсе что ни ночь – я на поляну… А потом свыклась, дел много. Набегаешься днем по лесу, то человеком, то зверем, уже и выть сил нет.

А сегодня вот накатило…

Вышла на полянку, упала на четвереньки, лицо к небу подняла. Месяц среди тучек покачивался, безмятежный такой, далекий.

И завыла. От моего воя звери охотиться перестали, по норам попрятались, птицы от испуга с неба попадали, тучи месяц спрятали, принца своего ночного. Даже звезды потускнели. Дух лесной в нору забился так глубоко, что и кротам не найти. Озера гладью зеркальной встали, а лес замолк, затаился, боясь ведьмин вой хоть шорохом потревожить.

Волки ушли подальше, потому как не могут вою моему противиться, подпевать начинают, а я этого не люблю. То ли выть, то ли песни петь. Вот и уходят серые подальше, боясь меня рассердить.

Выла не знаю сколько. Устала, да и охрипла. Поднялась и обратно пошла. А там… От увиденной картины я сначала опешила, а потом хохотать начала. Возле порожка моего стоял на коленях служитель. Свечи зажег, круг вокруг себя чесночный насыпал! И где взял только? Неужели с собой принес и припрятал? Знала бы, давно бы в суп использовала. Святой водицей все окропил, солнце священное поверх сутаны выпустил и молитвы свои бормочет, к Атису взывает. Я его по кругу обошла, ухахатываясь. Смешно так стало. С утра мне горшки драил, а теперь молитвенником трясет. Сам бледный, но губы сжаты решительно.

– Сгинь, чудище! – бормочет.

Я бочком вокруг чесночной дорожки пошла, делая вид, что пройти не могу. А сама хихикаю. Мне что чеснок, что петрушка, что лепестки роз сушеные. Скука одна. Да и похолодало к ночи, а я без кожуха, так и захворать недолго. Так что, скривившись и устав куражиться, я сквозь чесночок ступила… Да отлетела на несколько шагов. Еще и об корягу стукнулась, да все горшки сверху попадали. Села, подол поправила, головой потрясла.

– Не пускает тебя, ведьма, слово светлого Атиса! – обрадовался служитель. – И чеснок заговоренный!

Я посидела, макушку почесала. Саяна с ветки смотрела – не захотела что-то на голову мою опускаться. Решила обождать. Тенька же, когда я вою, и вовсе под лавку прячется и сидит там до зари.

Снова двинулась к чесночной дорожке, присела, принюхалась. Знаю, что кончик носа у меня двигается, как пиявка, когда я запахи втягиваю. Он такой длинный, что даже я это вижу. Зато чувствительный. Запах обычный: чеснок толченый, розмарина чуток, чертополох от силы ведьминской и пыль амбарная… вот и все. Протянула руку осторожно, тронула пальцем. И снова ударило так, что чуть ноготь не слетел. А он хоть изгрызенный и грязный, но мне еще пригодится.

Встала, подол поправила.

– Так тебе, ведьма! Теперь ты у меня в служках побегаешь! – крикнул Ильмир. – Повяжу и будешь все мои желания исполнять! На заре отведешь в Омут, поняла меня? Не одолеть тебе силу божию!

Я поскребла невидимую стену перед собой, раздумывая. Дела… Обошла по кругу, принюхиваясь, потом на четвереньки встала и по-звериному к земле пригнулась. Служитель на мои действия смотрел с ужасом, но молитвы уже в голос бормотал и руку на клинок положил, на всякий случай.

А я поднялась, ботинки скинула, чтобы силу матушки-земли ощутить, руки к небу подняла, чтобы и от звезд мощи напиться. Закружилась вокруг себя, заворачиваясь в силу, словно в одеяло пуховое, вокруг тела много-много раз, свивая кокон, как гусеница. Завыла, заухала, закричала выпью. И ударила в стену ладонями, так что не просто открыла, а разнесла, как и не было. Ильмир вскочил, клинок свой сжал, приготовился. Волосы белые разметались – шнурок, видимо, потерял – и легли волной на плечи, серебрятся в свете месяца. Красиво. Я даже полюбовалась недолго.

– Ну что, служитель, не спасло тебя слово Светлого Атиса? – ехидно спросила я. А сама пальцы на ногах поджимаю: все ж середина осени, земля стылая.

Он клинок поднял, ноги расставил, похоже, и правда убивать ведьму собрался.

– Где слово не помогает, там сталь пригодится, – сквозь зубы прорычал он.

Я посмотрела искоса. И вот что мне с ним теперь делать? Одолею, конечно, только жаль силу тратить и духов будить, тяжело это. Да и смысла нет. А наказать надо.