Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская Страница 70

— Время! Инна, милая, я столько ждала и снова — дай время?! Он красивый, он на виду… Найдется такая, которая окажется проворней меня, и тогда что? Я не переживу. Это любовь всей моей жизни.

— В таком случае, Софи, сама будь… проворней.

— Но как?

— Ну уж это ты сама подумай — как! — улыбнулась Ася. — Ну объяснись с ним…

В то время, когда у больницы происходил этот девичий животрепещущий разговор, в городском училище мальчиков проходила проверка.

В кабинете директора просматривал бумаги средних лет мужчина в пенсне. Перед ним сидел Владимир Вознесенский и молча ожидал. Он уже рассказал вкратце о своей деятельности в училище, после чего директор, извинившись, вышел, оставив молодого преподавателя с проверяющим наедине.

— Музыка, конечно, хорошо, Владимир Сергеевич, — не отрываясь от бумаг, произнес чиновник. — Однако вы делаете упор на военные марши, тогда как политика молодого государства — конец позорной войне.

— Марши — самый удобный материал для оркестра, — без запинки ответил Вознесенский. — К тому же у нас в репертуаре имеются и вальсы… Но ведь это только начало!

— Правда ли, Владимир Сергеевич, что вы ввели в классах строевую подготовку?

— Да, правда. Это дисциплинирует.

— Но ведь вы не солдат воспитываете….

— Отчего же? Мальчики — будущие солдаты.

— К тому же вам так привычней. Не так ли? — усмехнулся чиновник.

— Легче управлять взводом, чем классом. Ведь они вас так слушаются…

На последнее замечание Владимир промолчал.

Чиновник прошелся, постоял у окна, покачался на носках.

— Эдак вы у нас тут дух царской гвардии посеете, милейший. Погоны введете с позолотой, дескать, красиво, аксельбанты навесите… Дисциплина дисциплиной, но ведь меру нужно какую-то знать…

— Я лишь хочу научить детей тому, что умею сам. Не вижу ничего плохого.

— Вот и учите их математике, физике, что вы у них еще преподаете? Но вводить казарменную муштру… Это, знаете ли… для вас опасно.

Последнюю фразу чиновник сказал тише обычного, но именно она была ключевой. Владимир это понял. Когда после разговора он вышел на крыльцо и увидел на углу Кожаного, эта фраза догнала его, эхом отозвалась. Вознесенский разозлился.

— Я одного не понимаю, папа, — горячо вопрошал он вечером и кабинете отца. — Что они хотят сделать из молодежи? Аксельбанты — плохо, а кожанка с мятыми штанами — хорошо? Стрелки на брюках, как я от своих требую, — это царская гвардия, а грязный воротник — это что? Светлое будущее?

— Ты, Володька, не должен злиться на них… Они не ведают, что творят.

— Ты ошибаешься, папа! Они ведают, что творят. Они у нас победу отняли! Солдат натравили на офицеров! Такого никогда не было, чтобы солдат посмел с офицера погоны сорвать! А ведь срывали, папа, и до убийств доходило! А ведь они со мною хлеб в окопах делили, мы вместе под пули шли! И сколько среди них героев было! Разложили армию, унизили. Так нет, этого мало! Давайте и на гражданке мы офицера достанем, добьем…

Владимир метался по кабинету отца, терзаясь душевной болью. Со стен на него скорбно взирали лики святых.

— Что я тебе могу сказать, сынок? Армии тяжело, но и церкви тяжело. Людям вокруг тоже нелегко. Настало время испытаний, и надо их выдержать. Перенести. Человек для испытания на землю пришел, Володька, а не для игр в солдатики. Испытай самого себя, выдержал — молодец, а не выдержал — зря, выходит, Бог на тебя надеялся, в этот мир прислал. Вот так.

Владимир молчал, чувствуя, как всегда это бывало в разговоре с отцом, как злость и раздражение потихоньку оставляют душу, уступая место чему-то такому, что схватывает горло и трудно становится говорить.

Отец сидел за своим столом, обложившись бумагами. Перед ним стояла тяжелая чернильница из яшмы — подарок Георгия и горкой лежали перья.

— Над чем ты сейчас работаешь, папа? — немного успокоившись, спросил Владимир. Сколько он помнил отца, тот всегда что-то писал — статьи в «Епархиальные ведомости», наблюдения из жизни прихода, доклад для гимназии или слово для проповеди. Отец всегда занимался просветительской деятельностью, хотя это не приносило ему никакого дохода. Так он понимал свое служение.

— Задумал я, Володька, начать историю храмов и монастырей Любимского края. Вот уже описал городские, все пять. После двинусь прямо по реке Обноре, и вот как она течет, так и святые уголки все по порядку опишу. Позже за жития местных святых примусь.

— Иордан Любимского края… — глядя куда-то поверх отцовых бумаг, задумчиво произнес сын.

— Что?

— Я, пап, завтра на рыбалку пойду. С ночевкой.

— Вот это дело, сходи, сынок, развейся. У нас и лодки ваши в порядке, Иван следил за ними.

На другой день, ближе к вечеру, сложив в старую лодку свои пожитки, Владимир отправился вверх по Обноре. Едва по правую руку проплыло Останково с его дубом и кедром — двумя маяками и старыми друзьями, начались волнующие узнавания — одно за другим. Это были те самые волшебные приветы из беззаботной юности, которые всегда бережно хранит для нас родная сторона.

«Сейчас будет сосна-шапочка», — предвкушал Владимир. И вот она, сосна — громадная, одинокая, с огромной кроной-шапкой. Ствол голый, без сучьев. Немного выше по течению — четырехугольная площадка среди молодых сосен, поляна для ближних пикников. Любимое место дяди Георгия. Мгновенно в памяти всплывает картинка — разноцветные фонарики по периметру площадки, в середине — костер. Переборы гитары — это тетушка начинает романс. Кузины подхватывают…

Где-то они теперь? Удалось ли выехать за границу?

Река широкая, гораздо шире Учи. Приятно шуршит разогнанная лодка, прихватывая тростники и разгоняя сидящих на них стрекоз. Где-то воркует горлинка. Вот сейчас покажется елка-перо, как прозвала это дерево сестренка. Ель, обгоревшая с одной стороны.

И вот уже Анциферовский омут. В середине реки остров на остатках мельничной плотины. Напротив острова высокий мыс, вдающийся в реку, на нем площадка, с трех сторон окруженная лесом. Алешка утверждал, что там, на глубине омута, лежит огромный тяжелый сом, а может, и не один. Это была их основная стоянка, и Владимир решил остановиться сегодня именно здесь. Он привязал лодку, размял ноги.

Прошелся в ту сторону, где был когда-то у них с братом устроен шалаш. Надо же — сохранился! Владимир заглянул в шалаш — хвоя, шишки. А крыша из еловых лап целая, только подновить. Шишки выбросил, постелил на хвою свою шинель. Поставил жерлицы на ночь, набрал веток для костра, установил вилашки для чайника, достал из рюкзака картошку. Неторопливо сделав основные задуманные дела, Владимир сел на взгорке. Горел костер. Вечер таял, забирая у дня последние краски. Где-то недалеко всплеснулась крупная рыбина. Как волшебно это время суток! Замолкают дневные птицы, укладываются спать. Зато ночные уже изредка дают о себе знать. Вот начал бурчать козодой.