Слуги зла - Максим Далин Страница 71

— Почему твои солдаты воюют с орками… с ирчами?

— Именно ты мог бы и не спрашивать об этом, — в ее голосе впервые прозвучал гнев. — Ирчи привязаны к самому низменному, они чрезмерно любят жизнь во всей ее мерзости. Они презирают идеальное, отвергают мечты. Им недоступно само понятие гармонии.

— У них есть души!

— На что мне их души! Их души, так же, как души некоторых людей, интересны только им самим. Они не могут принять мое совершенство. Они не стремятся к абсолюту. Подобные твари вообще не имеют права жить. Вдобавок они воры.

— Воры?!

— О чем ты, Дэни?! Посмотри, что эти твари сделали с тобой! Я дала тебе вечную жизнь, вечную юность, абсолютную красоту, душевный покой, цель, идеал — и ты отдал все это за сомнительную радость животного существования…

— За свободу, — поправил я.

— За свободу убивать, пока не убьют тебя?

— За свободу выбирать себе идеалы, пути и все остальное самостоятельно.

— Ты думаешь, — спросила она с безмерным презрением, — человек способен не ошибиться в выборе?

— В выборе любить, кого захочу! — отчеканил я. Кажется, это прозвучало глуповато, но я не знал, как высказаться иначе. Государыня рассмеялась:

— Твари из пещер более достойны любви, чем я?

— Да! — крикнул я. — Они живые, а ты — нет! Они все понимают, и, я надеюсь, поймут и люди!

— Это смешно, — надменно произнесла королева Маб. — Вечная юность, вечная красота и вечный душевный покой — это любимые мечты людей. Я им это даю. Чем ты это заменишь?

Я замолчал. Я не знал. Я снова чувствовал абсолютную человеческую беспомощность. И тут тяжелая горячая ладонь легла на мое плечо — я вспомнил, что не одинок в этом месте сплошной красоты и сплошной лжи.

— Пойдем, Эльф, — сказал Паук. — Спорить с нею нельзя. Все это обман, но мы ей ничего не объясним. Чтобы понять, нужна душа, так что просто пошли отсюда. Она нас не остановит. Ты с ней уже справился.

— Вас остановят мои воины, — пригрозила Государыня, и ее голос дрогнул от гнева. — Ты не смеешь говорить в моем присутствии, тварь.

— Воины — это да, — усмехнулся Паук. — Воины — это конечно. Людей ты можешь послать убивать. Или подыхать. Это тебе не впервой. А что ты можешь без людей? Мы с людьми — твари, конечно, смертные и убогие, но мы вот можем сами что-то изменить, а ты — нет.

— Это правда?! — спросил я, чувствуя, как кровь приливает к щекам. — Скажи, Государыня, это правда?!

Государыня промолчала. Мне показалось, что ее человеческая видимость потускнела, становясь похожей на тень. Я толкнул Паука плечом, и он ответил мне тем же.

Королева Маб повернула единорога и скрылась в зарослях иллюзорных цветов. Время возобновило свой бег. Я огляделся, чувствуя страшную, тяжело описуемую усталость.

Солнце все так же, золотыми потоками, лилось сквозь ветви мэллорнов на окровавленную дорожку. Мертвый рыцарь лежал у моих ног, и я содрогнулся от жалости к этому мальчику, отдавшему душу и жизнь за прекрасную грезу. Рядом с мертвецом беззвучно рыдал художник. Он показался мне не намного более живым, чем убитый рыцарь, но я не знал, как ему помочь.

Я обернулся. На песке валялись ветки, срезанные мечом; на ветках лежал еще один рыцарь, держась обеими руками за нож, торчащий из горла. Третий скорчился на почерневшей от крови траве. Из кустов виднелись ноги в эльфийских сапожках; красные капли смотрелись на безупречных листьях, как рубины на малахите…

— Эльф, — окликнул Паук. — Задира…

Шпилька сидела на земле, обнимая Задиру. Задира прижимал к груди ладони, но кровь текла сквозь пальцы. Он смотрел на нас с Пауком восхищенно и пытался ухмыльнуться.

Я сел на песок рядом с ними. Паук вытащил из торбы банку с бальзамом и кусок холста.

— Вы ее сделали, — проронил Задира сипло. — Мы с ней еще разберемся. Знаете, парни, когда договоримся с людьми насчет войны… — и закашлялся.

— Заткнись, а? — сказал Паук, расстегивая его куртку. Меч прошел ниже стальной пластины, под ребра, справа. — Притягиваешь ты эльфийское оружие, что ли…

Потом он и Шпилька обрабатывали рану, а Задира пытался описывать наши будущие победы. Я вытирал кровь с его губ и пот со лба, и думал, что вся эта лучезарная фальшивая прелесть не стоит, в сущности, одной-единственной настоящей жизни…

Задира твердил, что он может сам, что он пойдет сам, что он — урук-хай и ему все нипочем, а мы с Пауком тащили его до границы Пущи и через ручей, который был для нас по-настоящему кровавым. Шпилька с метательными ножами наготове прикрывала нас, но никто не попытался нас преследовать.

Потрясающая красота Пущи казалась нам тряпичными цветами на фоне неба, намалеванного на холсте.

Когда мы шли мимо ясеней, убитых эланором, Задира сказал: «Ребята, остановитесь на минуточку — мне не отдышаться», — снова закашлялся, и кровь у него изо рта потекла струей…

Мы донесли тело Задиры до предгорий и похоронили среди камней, чтобы его тень осталась в горах. Шпилька молчала и кусала губы. Паук выдалбливал своим ножом на камне руну «доблесть». Я плакал и никак не мог остановиться. Вместе с жизнью Задиры из моего сердца вырезали кусок живого мяса. Все казалось не важным; я ненавидел Пущу, ненавидел ее рыцарей, спесивых, забывших родство холуев, ненавидел людей, готовых с потрохами продаться за морок, ненавидел войну… Лешачка спросила: «Неужели они более достойны любви, чем я?» — а я за каких-то полгода полюбил Задиру больше, чем лешачку за триста. Не по принуждению, не за неестественно прекрасную внешность, не из подлого желания что-то с этого иметь — просто за то, что он был, за его душу…

От слез у меня болела голова, а во рту стоял привкус крови. Я чувствовал себя совсем потерянным. Мне казалось, что больше ничего нет и не будет, когда меня окликнул Паук.

— Ты триста лет воевал, Эльф, но так и не понял, что такое война? — спросил он. — Еще говоришь, что не детеныш…

— Мне триста лет было наплевать на потери, Паук, — сказал я. — Я не думал, что это так чудовищно больно. Я не знаю, как буду жить без Задиры. Честно, просто не знаю.

Шпилька всхлипнула и впервые лизнула меня в щеку:

— Ага, Эльф. Я тоже не знаю.

— А вот так и будете, — хмуро заявил Паук. — Ради памяти. И ради наших с Задирой гор.

Солнце над Пущей спускалось все ниже; мы сидели у могилы Задиры и смотрели, как небо наливается зоревым багрянцем. Арши касались меня плечами. Я обнял их, они не отстранились; я подумал, что потерял одного из лучших друзей, но другие живы и ради них надо довести мое дело до конца.

Эти горы свободны. И всегда будут свободны.

…Ты идешь по кромке ледника,

Взгляд не отрывая от вершины.