Призрак улыбки - Дебора Боливер Боэм Страница 71

Одна из навязчивых идей матери гласила, что нравственность — это естественность, природная чистота, отказ от любых украшений и ухищрений.

Мне запрещалось не только краситься, но даже и приглашать домой девочек, которые пользовались косметикой и лаком для ногтей. Подростком, уверенная в своем неотъемлемом праве на любую крикливую боевую раскраску, я добивалась желаемого, втайне спуская все деньги в отделах «Помощь красоте», а потом отправлялась по утрам в школу на полчаса раньше времени и с тяжеленной сумкой, набитой всем, что когда-либо производила фирма «Мэйбеллин» и, позже, «Ревлон».

В девчоночьей уборной, стоя перед зеркалом, я добивалась максимальной неестественности — лазурные веки, темно-зеленые ресницы, багровые щеки, губы, сначала доведенные белой помадой до снежной белизны, а потом густо намазанные ярко-красным и в результате наводящие на мысль о следах завтрака из плавленого сыра, политого малиновым вареньем. Когда я, очень довольная, вплывала в класс, даже у Пилар, ближайшей подруги, а в отдаленном будущем разлучницы, с трудом находились слова комплиментов для этой чудовищной внешности. («Ты выглядишь сегодня очень, ммм, живенько, Бран», — говорила она, как мне помнится, раз или два.) После школы я минимум четверть часа скребла и смывала с лица слои штукатурки и, пока все это происходило, на тысячу ладов ругала свою матушку.

Потом, в колледже и в Библиотечном институте, я была слишком занята, чтобы думать о внешности, а Майлз, пардон, Срайз, был одним из тех деспотов — сторонников экологической чистоты, которые требуют, чтобы их женщины всегда и всюду были неизменно хирургически стерильны. Так что в конце концов от любой косметики я отвыкла.

Теперь, получив свою фантастическую работу в Токио, я начала (используя пастельные тона) чуть-чуть подкрашиваться на работу, прежде всего, чтоб выглядеть серьезнее (мне было неловко, что я моложе кое-кого из своих подчиненных), но в результате все в основном сводилось к тому, чтобы торопливо подмазаться — в последний момент, в дверях.

Короче: то, что женские журналы называют «полный макияж», я знать не знала, да, в общем, и знать не мечтала. В ателье «Амадео» я ехала просто подровнять волосы, по крайней мере так мне казалось. Но я не учла могучей — нет, это слишком мягко сказано — атомной силы личности Амадео Грегориана.

* * *

Ателье «Амадео» помещалось в новом здании, спроектированном жившим по соседству и входящим в славу молодым архитектором. Один восторженный критик описывал это необычное сооружение как «храм тяжелого металла», который поражает не музыкальными, а в прямом смысле слова металлическими аккордами, так как выстроен из больших кованых листов меди, а также латуни, бронзы, стали, олова, платины и свинца с золотым и серебряным обрезом, перемежающимися огромными пластинами дымчатого стекла. Пол в здании был затянут покрытием индустриально-серого цвета, вся середина занята идущим от пола до потолка гигантским цилиндрическим атриумом, в котором среди тропических зарослей и желто-коричневых орхидей резвились золотистые мартышки и туканы.

Одна стена вся состояла из видеоэкранов, на каждом из которых крутился какой-нибудь художественный или документальный фильм или шла музыкальная программа. Ожидая, пока подойдет их очередь или пока, шипя, въестся в волосы химия, клиенты, кто как хотел, настраивали на них свои наушники.

Первым порывом Бранвен было подключиться к двадцать седьмому монитору и снова смотреть знакомые сепиевые кадры, изображающие Шона Коннери, пробирающегося запутанными внутренними переходами средневекового монастыря. Она считала «Имя Розы» лучшим гимном библиофилии и библиотекам (а то и высоте нравственных устоев библиотекарей), но видела этот фильм уже раз двадцать.

Поэтому, передумав, она сунула руку в сумку и вытащила книжку, полученную как приложение к Заклятью Змеи, и аккуратно развернула бумажную упаковку. В ней оказался, что называется, тоненький томик, толщиной, может быть, в полдюйма, на котором внизу обложки жирными черными буквами было оттиснуто «остаток». Бранвен не понимала, почему тираж оказался не распродан: книжка смотрелась очень привлекательно.

На обложке было изображение Бэнтэн (известной и как Богиня Белой Змеи) — обольстительной японской ипостаси индуистской богини Сарасвати: покровительницы музыки, искусств, изящной словесности, красоты и красноречия. Запечатлена она была сидя, с обнаженной роскошной грудью, с лютней на обтянутых тканью коленях, с драгоценным знаком касты на лбу, с тиарой в виде змеи на голове. На заднем плане представлены остальные Боги Доброй Судьбы: вечно обманутый муж Бисямон и еще пятеро странных, эксцентрично выглядящих существ. По краям — выборка любовников богини: мускулистые Нио, всевозможные типы горных мудрецов-отшельников, несколько самураев в полном боевом облачении и представители излюбленного контингента возниц.

«Тайная жизнь Богини Змей: любовные приключения самой неистово пылкой из всех японок», гласил заголовок. Книга принадлежала перу одной из любимых писательниц Бранвен — Мурасаки Мак-Брайд, в свою очередь, как поговаривали, проявлявшей незаурядный пыл. Никогда прежде Бранвен не попадался экземпляр этой книги, но она знала, что это одно из ранних и специфических сочинений Мак-Брайд, созданных прежде, чем та сумела ввести свои караваны слов в широко признанное и востребованное литературное русло.

Крайне заинтригованная оказавшимся у нее в руках маленьким томиком, Бранвен открыла первую главу.

* * *

ПРИЗНАНИЯ ЗМЕИ-РАСПУТНИЦЫ

Несомненно, до вас доходили связанные со мной скандальные слухи, и я с удовольствием подтверждаю, что большинство из них правда. Да, я имела немало любовников: богов, полубогов, самураев, купцов, горных отшельников, средневековых культуристов, возниц и представителей разных звериных пород. Да, я могу по желанию превращаться в змею; я делала это, чтобы смягчить горечь разлуки или чтобы потрафить зоофилическим фантазиям извращенных смертных. Да, я провела чудеснейшую ночь с Буддой, когда он был еще принцем Гаутамой. (Это был красивый мужчина и потрясающий любовник.) И наконец: нет! Это не я испепелила того несчастного монаха в Доёдзи. Сделала это известная мне похотливая дракониха, чьи постельные вкусы, мягко говоря, грубоваты.

Некоторые гордящиеся своей добропорядочностью смертные называют меня развратницей и растлительницей; они утверждают, что я бесстыдно блудлива, как рептилия в период течки. Они не понимают, что я всего лишь здоровая неземная женщина, интуитивно живущая по закону желаний: есть, когда голодна, пить, когда томит жажда, заниматься любовью, когда сердце подскажет, что пришло время.

Конечно, как всякая женщина, я иногда становлюсь жертвой трубного гласа и порой слишком поздно соображаю, что хриплый, настойчивый голос, который я так отчетливо слышу, идет не из сердца, а из распаленного лона. И все-таки, почему я должна подавлять потребность в соитии? Языческим богиням не ведомы мелкие неприятности типа болезни или чувства вины, а змеи не имеют понятия о добродетели и грехе.

Люди называют меня сексуально озабоченной, рабой любви, ненасытной обольстительницей. Они не понимают, что я стремлюсь не только к чувственным наслаждениям, но и к тайне общения, к танцу. Не только к физическому слиянию, но и к откровению двух существ; не просто к фрикциям, но и к полету фантазии. По мне, соединение взаимодополняющих друг друга частей мужского и женского тела так же волшебно, как музыка, и я верю, что слившее воедино экстаз и нежность сексуальное соединение содержит в себе и сладкий вкус бессмертия, и восторженно пережитое предощущение смерти.